Тиффани Райз - Принц (ЛП)

Оргазм длился вечно, так долго, что Кингсли не только чувствовал, что это никогда не кончится, но и боялся, что это никогда не кончится. Снова и снова, волны освобождения захлестывали и проходили сквозь него. Позже он осознал, что это продолжалось всего несколько секунд, но чистое облегчение, в конечном счете, после часа пыток, позволение ему кончить, лишило его чувств и какого-либо постижения времени. Сорен имел эту власть. Мало того, что Кингсли подчинялся воле Сорена, само время делало это.

Через день или через год, или через несколько минут, Кингсли начал выходить из тумана. Открыв глаза, он обнаружил Сорена, отвязывающего его лодыжки от прутьев кровати.

- Merci… - выдохнул Кинг, улыбка лениво расползлась по его лицу.

- De rien.

Сорен искусно сворачивал веревочные путы. Кингсли любил наблюдать за Сореном с веревкой, он обладал такой естественной грацией в этом. Все, что он делал с Кингсли, казалось, таким контролируемым, таким ритуальным. Даже избиение имело странную красоту.

- Ты отлично справился.

- Я стараюсь угодить тебе.

Кингсли произнес эти слова, прежде чем он даже придумал их. Он произнес их пессимистичным тоном, ощущая, как всегда, что чтобы он ни делал, никогда не будет достойным Сорена.

Сорен освободил его запястья и Кингсли вытянул руки, кровь по венам хлынула к его похолодевшим пальцам. Он вздрогнул, когда почувствовал руку Сорена на своем лице и в этот раз не пощечину, а легкое прикосновение.

- Ты угодил, - сказал он, потрепав Кингсли за подбородок, прежде чем покинуть кровать.

Кинг перекатился в сидячее положение и натянул на себя одеяло. В течение часа пыток, он почти вспотел от желания. Теперь он чувствовал прохладу, почти холод, и такое спокойствие, что он осознавал, если оставить его одного в покое, он мог проспать в течение следующих десяти часов.

- Угодил?

- Не делай удивленное лицо. Почему ты думаешь, что не сможешь угодить мне?

Сорен принес небольшой сундучок со склада, они использовали его, чтобы прятать свои импровизированные путы и ремни, которыми он порол Кингсли.

Кингсли пожал плечами.

- Je ne sais pas. Mais ты так много требуешь от меня. Я не могу поверить, что даю тебе то, чего ты хочешь.

- Кингсли, ты доверил свою жизнь в мои руки. Нет ничего, чего бы ты не позволял мне делать с тобой, из того чего бы мне хотелось. Ты угождаешь мне больше, чем я могу сказать.

Лицо Кингсли обдало жаром, когда он покраснел от комплимента. Пока они были под влиянием момента, Сорен говорил ему самые ужасные вещи, что он был никем, рабом, слугой, лишь имуществом, используемым для удовольствия Сорена. Неужели он на самом деле не имел в виду те вещи? Или же он имел их в виду в тот момент, а не после? Или, может… может, он имел их в виду, и Сорену нравилось, что Кингсли не спорил?

- Я… - Кинг кивнул, плотнее укутавшись в одеяло. - Я рад, что радую тебя. Это самое главное.

Сорен вернулся к кровати и коснулся прядей волос Кингсли. Кинг заставил себя не двигаться. Он хотел повернуться и поцеловать в открытую ладонь Сорена, но он оставался сильным. Он унижался достаточно сегодня.

- Так должно быть.

Сорен улыбнулся ему и слегка шлепнул кончиками пальцев по распухшим губам Кингсли. Кинг поморщился и Сорен рассмеялся, возвращаясь обратно к сундуку.

- Сукин сын, - сказал Кингсли, используя свое любимое американское ругательство.

- Только за это, ты получишь дополнительную порку, когда мы придем сюда в следующий раз.

Кингсли перевернулся на бок, зарываясь глубже в одеяла.

- Когда это случится? Скоро?

Он всегда спрашивал, и молился, что ответ будет «да».

- Ça dépende.

Сорен вернулся к кровати и встал у изголовья. Кингсли драматически закатил глаза, снова принимая сидячее положение, и начал расстегивать жилет Сорена. Из всех задач, которыми Сорен обременил его, именно эта - раздевать его перед сном, была для Кинга любимой. Последнее, чего бы он хотел, чтобы Сорен узнал, насколько он любил ухаживать за одеждой Сорена, аккуратно снимая одну вещь за другой, складывая в стороне, хотя собственная одежда Кингсли лежала грудами на полу. Сорен никогда не упускал возможность потоптаться по ней, когда он ходил по эрмитажу.

- От чего зависит?

Кингсли стянул жилет с плеч Сорена и снова застегнул пуговицы, перед тем как сложить его пополам и положить на кровать. Сорен снял галстук раньше, чтобы использовать тот в качестве кляпа. Кингсли расстегнул брюки Сорена и вытащил рубашку. С каждой расстегнутой пуговицей, он оставлял поцелуй на голой груди Сорена. Сорен никогда не комментировал, когда Кингсли делал это, никогда не вздыхал от удовольствия и не проявлял какого-либо презрения. Он игнорировал это. Просто игнорировал.

- Что-то происходит в школе? Я знаю, что скоро полугодовые экзамены. Уверен, ты будешь слишком занят для меня.

- Я всегда слишком занят для тебя, - сказал Сорен, когда Кингсли снимал его рубашку.

Он часто говорил, что у него не было времени на Кингсли. Но они возвращались в скит снова и снова. Однажды, когда Кинг набрался достаточно храбрости, чтобы спросить, почему Сорен находил время для него, он ответил: - Я не нахожу время для тебя, Кингсли. Я делаю это для себя.

- Так дело в экзаменах?

Сорен слабо улыбнулся себе, когда Кингсли спустил его штаны. Сорен вышел из них и встал перед ним голый. Кингсли сел на край кровати и положил голову на живот Сорена. Он не позволил себе больше каких-либо вольностей. Если он был послушным, Сорен давал ему спокойно спать всю ночь с ним в кровати. Если он, в каком-то плане, был им недоволен, Кинг будет отправлен с одним одеялом спать на полу перед камином.

- Нет. В школе скоро будет посетитель. Боюсь, у нас будет меньше времени вместе из-за нее.

- Нее? Кто это? Еще одна сестра?

Две недели назад, монахиня Бенедиктинского ордена приехала в школу на три дня. Сестра Схоластики приехала в качестве специально приглашенного лектора в класс теологии отца Патрика. Ей шестьдесят, и она по привычке, была закутана с головы до ног. Но само присутствие женщины в школе Святого Игнатия, заставляло даже безмятежного отца Генри краснеть и запинаться.

- Да, - сказал Сорен, кладя руку на подбородок Кингсли и поднимая его лицо. - Твоя.

Север

Настоящее

Кингсли стоял у окна своей спальни, уставившись на город. С тех пор как он переехал на Манхэттен и захватил Преисподнюю, сделав ее собственной игровой площадкой, он испытывал чувство ответственности за свой приемный дом. Франция выплюнула его на просторы Манхэттена, и он приполз в этот район и решил купить его. Люди в его мире были ненормальными. Ущербными, сломанными, выброшенными, презренными, у них были деньги, у большинства из них, но им не хватало гордости, не хватало достоинства. Мир говорил им, что они ему не принадлежали, и они верили этой лжи. Или, возможно, это была не ложь. Возможно, люди, подобные ему, мужчины, которые чувствовали прилив власти, доводя женщину до грани ужаса, или которые, также как и он, чувствовали прилив блаженства, когда были поставлены на колени, на самом деле не принадлежат этому миру. Не дневному миру, во всяком случае, нижнему миру, миру, который сделал себя сам. Он и все его рода, принадлежали тьме, ночи, верхним комнатам, куда никому не было доступа. Такая женщина, как Нора Сатерлин, что бы мир с ней делал? Слишком сильна и умна, чтобы поддаться семейной жизни, она была бы обречена стать старой девой в глазах всего мира. У нее были тысячи любовников, и не было мужа. И Сорен, le prêtre, только половина его принадлежала миру. Мир видел хорошего священника, и мир был прав. Но другую сторону Сорена мало кто видел и мало кто мог говорить об этом. Кингсли хотел охранять людей, которые оживали только в темных уголках этого мира. Но кто мог защитить их всех? Поэтому, вместо них, он охранял полумрак. И кто-то нарушил границы его полумрака, и пролил кровь в доме Кингсли. Проливать кровь таким образом Кинг не позволял под его крышей без его согласия.