Долгий сон

…Значит, ты тоже понял, что потом это в награду тебе было? Ну, может и не в награду — я же тебе не орден, нашел великое награждение!.. Но вот благодарность, это точно — когда я на речке сама тебя нашла, и ты меня на бережке бабкиными мазями от плеч до коленок растирал. А я никакого стыда и греха не ведала и знать не хотела — это для тебя все было… Для тебя! Да, видно, не судьба.

И вам спасибо, гости дорогие! Чем могла… Чем могла. Надолго ли? Надолго не получится — всего недельку, и потом снова уезжать. Но зато уже теперь наезжать почаще стану.

Ой, тетя Матрена, я сама приберусь! Тоже мне, нашли царевну! Ладно, ладно, молчу! Хорошо, провожу до калитки гостей и вернусь.

Ну что вы весь вечер молчком, дядя Степан? Да уж помню, что из вас лишнего словами топором не выстругать, но сегодня уж совсем. И душа ноет: не так оно как-то… Да все не так! Сама не знаю, что. Просто чувствую. Дом вроде как свой, и чистенько все, а по всему как паутинкой подернуто. И люди те же, и я та же, а вот ниточки кончиками вьются и никак узелками не свяжутся.

Ну, дядя Степан… Вы уж как скажете, так скажете! Какая же это я гостья? И почему «еще»? Как же я могу у себя дома еще и гостьей быть? Тетя Матрена, ну чего он такой смурной? Чего ушел? Я же не забыла, как он меня на коленке подкидывал аж к потолку, казалось! Уж сто раз с языка срывалось папкой назвать, а все не пускает что-то, язык сушит. Теплая ты у меня, тетя Матрена… И добрая…

Чего мне поискать? По каким уголкам да закоулочкам? Ой! Так вот же он… «Дед» висит… А кто же его над кроватью повесил? Сама ты «домовой», тетя Матрена. Домовой он маленький, как варежка… Ему до гвоздя тут никак не дотянутся. Тут чтобы через кровать перегнуться да до стены достать, такой здоровый мужик нужен, ну ровно как дядя Сте…

Ой…

Тетя Матрена… Ну, как же мне теперь его снова позвать? Ушел ведь! Ну, какая же я дура набитая… Не надо, я сама схожу! Невелика царевна. Почему не надо? Откуда знаешь, что придет? Ой, а ведь и вправду сердце чует. И словно паутиночек перед глазами по всему дому поменьше. И стены теплей… И памяти больше.

Здравствовать тебе еще раз, дядя Степан. Да, поняла. Все поняла. Только не надо там, на кровати. Хочу как раньше, как с дедом: вот тут, посреди горницы. Тетя Матрена, не дергай занавески и свет не убирай: если кому хочется, пусть поглядит, как меня дом обратно примет. Правду ты сказал, дядя Степан: гостья пока… А не хочу! Хочу родная.

Не уходи, тетя Матрена! Хочу, чтоб как по-семейному. И просто без всякого «чтобы…»

Ну, тетя Матрена, ты меня ровно как невесту готовишь. Не впервой, вроде. А может, ты и права. Как заново родиться в своем доме? Тогда веди меня…

Вот и я, дядя Степан… Будь мне теперь заместо отца-батюшки, а ты, тетя Матрена, заместо матери-матушки. И с поклоном: поучите по-родительски, своей волей да властью!

У изголовья скамьи заботливой наседкой Матрена: волосы со спины прибрала, по голове рукой огладила. У изножья Степан: по хозяйски за ноги подтянул, выровнял, несильно по тугому пришлепнул — готова ли, красна девица, дочка ненаглядная?

Готова, и сердце вовсе не от страха колотится птичкой. На щеках жар, по телу холодок. Легла плотней, тихо-о-онечко сама себе шепнула:

— С приездом, Ташка…

Слева стегнул-ошпарил ремень: материнским теплом прошелся по тугому, и тут же справа отеческий ремешок в замах — впечатался в зад, впечатывая бедра в лавку…

Сле-ва! Спра-ва! Е-ще… Еще!!!

До-ма…

2004 г.

Сжимая-разжимая кулачки в такт хлеставшим прутьям, Леська намертво прижалась к сырой неструганной доске и сквозь прикушенные губы только тихо шипела:

— Все равно… все равно…

Нервно выдергивая по ее спине свистящие прутья, тетка тоже шипела, но громко и зло:

— Дурищ-ща! Я те покажу, как встревать! Дурищ-ща! Поговоришь у меня!

Никто уже розог не считал: секла остервенело, аж на цыпочки подымаясь, чтоб подальше отмахнуть прутья. Леська принимала розги, задыхаясь не столько от боли, сколько от встречной злости и обиды: «Все равно! Они сами виноваты! Нельзя его трогать!». Так и прошептала припухшими губами в шершавый рисунок доски:

— Нельзя трогать…

Только ее никто уже не слышал — тетка вышла, напоследок грохнув дверью сарая, предоставив Леське самой наводить порядок после очередного «воспитания». Свежим огнем сводило спину и бедра, не спасал даже сквозняк, гулявший на мокром от пота теле. Задавив запоздалые стоны, Леська упрямо собрала измочаленные прутья, повесила на стенку тяжелый обрезок сыромятной вожжи (хорошо хоть она не пригодилась — видно, забыла тетка еще и этой сыромятиной пропечатать!) и лишь потом, снова прикусив губы, натянула на голое тело легкое платьице.

Вышла, с размаху швырнула к забору бывшие розги и чуть не столкнулась с Медвяной. Как всегда в темном платке и с неизменной сучковатой клюкой, Медвяна явно дожидалась именно ее: смотрела пронзительно, остро, а вот слова прозвучали совсем не по облику:

— Добра тебе, девица… Зазря пострадала. Не знают они, чего творят… Ну да Бог им всем судия! Сходи-ка ты на Лясов омут, ополоснись. Знаю, чего говорю — там водица враз все подлечит…

— Да я уж так… ничего… Да и не так уж сильно выстегали… — засмущалась Леська, отвыкшая в своей городской сутолоке от того, что здесь все про всех и все знают. Но Медвяна уже не слышала или не слушала, неторопливо ковыляя к дверям дома. Видно, пошла с теткой толковать. А Леська, перехватив ленточкой волосы и снова скривившись — платье больно липло к исполосованному телу — вышла за калитку. На Лясов омут? Схожу! Медвяна зря не скажет. И вообще чудо из чудес, что с ней заговорила!

…Как она влезла в эту колдобину, сама не поняла. Верный УАЗик по имени Захарка обиженно ревел мотором и хрипел всеми пониженными передачами, щедро расшвыривая из под ребристых «грязевиков» дорожную жижу. В конце концов даже до нее, водительницы с трехмесячным стажем, дошло: если Захарка сел на брюхо, пиши пропало. Вылезла, вытерла рукавом нос и на всякий случай пнула кроссовкой колесо. Эффекта не было.

Обиженно сопя, Леська обошла машину кругом. Зябко передернула плечами: что-то в обступившем проселок лесу было не так. Те же темные пирамиды елей, густые шапки кедрача, желтые прогалины под лиственницами — знакомое, сто раз пройденное место (ну это там, сразу за Кречетовым урманом!) — но все равно что-то не так. Не забыла еще, под тоненькой городской «окалиной», как должен встречать родной лес. Не таким настороженным молчанием… Не чужая все же!

Хряст валежины под тяжелым шагом. Ближе — второй. Мрачная тень в мрачном подъельнике и догадка вместе с коротким тяжелым ревом. Пулей метнулась за машину, выглядывая из-за капота: пришла беда, отворяй ворота! Вот нарвалась-то! Батюшка-Топтыга припожаловал…