Петр Ингвин - Кваздапил. Наявули

Хадя – такая же. Будь она другой, трагедии не случилось бы.

А я? Какой я?

Звук дверного звонка заставил дернуться и меня, и Гаруна.

– Кто это?

– Не знаю. Я никого не жду. Наверное, это к Машке. Если ко мне – скажу, что занят.

Я пошел в прихожую. Сейчас, когда Гарун здесь, меня обрадовало бы единственное: чтобы за дверью оказались мордовороты от Люськи-Теплицы. С другом мы решили бы эту проблему раз и навсегда. Путь в областной центр для меня вновь откроется.

Стоп. Почему именно так? То есть, с другом-беспредельщиком я крутой, а без него ничего не могу? И так будет всю жизнь? Зачем же я такой нужен – решатель проблем чужими руками, а сам ни на что не способный?

Не-е-ет, так дело не пойдет. С Люськой и Костей я договорюсь сам – пусть не столь жестко, как мог бы с помощью Гаруна, и все же сам. Я – мужчина, я должен отвечать за свои поступки, а поступать должен так, чтобы не было стыдно.

С чувством необыкновенной легкости на душе я распахнул дверь.

– Привет.

На лестничной площадке нетерпеливо перетаптывалась красиво одетая Даша. Длинные волосы ниспадали на плечи, фигуру облегало красное платье до середины бедер – короткое и броское. Все мужчины по пути к моему дому должны были, как в фильме «Матрица», оборачиваться на невероятно яркую Дашу, а проезжающие машины врезаться. Гладкие коленки сияли, остальная часть ног тоже словно бы светилась и просто-таки просилась в руки. Вспомнилось классическое: «Люблю я бешеную младость, и тесноту, и блеск, и радость, и дам обдуманный наряд, люблю их ножки, только вряд найдете вы в России целой три пары стройных женских ног…» Времена изменились, или Поэт вращался в таком кругу, где, как среди королевских семейств, все лица вытянутые, а ноги кривые. В России стройных женских ног больше, чем где бы то ни было. Даша – одно из подтверждений правила, которое в Пушкинские времена в аристократической среде было исключением.

Платье Даша выбрала красное, а этот цвет олицетворяет страсть и агрессию. Недаром ярко-красный галстук на международных переговорах считается неприличным – если, конечно, тому, кто носит, есть дело до приличий. Дальше углубляться не буду, это уже политика, а политику я люблю лишь до момента, пока она не начинает любить меня. Впрочем, поприкалываться над политиками сам Бог велел – даже в такой ситуации. Ну, или Аллах – кому какое имя ближе. Бог, если есть, то один, а мы, разные, перекраиваем Его под себя.

– Маши нет.

– Знаю. Я пришла к тебе. Маша сказала, что тебе плохо, и я подумала… Прости. Наверное, я не вовремя. Лучше я уйду.

– Не вовремя, – согласился я.

Даша продолжала стоять.

– Что-то еще? – спросил я.

– Вообще-то, да, мне нужно кое-что сказать. – На лестничной площадке Даша чувствовала себя неуютно, а в квартиру я не пускал. – Не хочу юлить и играть в глупые игры. Тебе плохо. Мне тоже плохо. Мне тоскливо и одиноко так, что хоть вешайся. Когда Маша сказала, что ты дома, что с Надей у вас не сложилось и теперь ты очень переживаешь, я решила зайти. Прости меня за все, что я тогда наговорила…

Очередное дежавю. Только одежда другая.

– Это ты прости, – перебил я, – но сейчас ты действительно пришла не вовремя.

– Ты не один?

– Нет. То есть да. В общем, нет, я не один, да.

Лицо у Даши вытянулось, как у тех особ королевских кровей, которым из-за постоянных внутрисемейных браков генетика подкузьмила.

– А Маша говорила, что у тебя никого нет.

Ворт тибыбыть, она думает, что я с девушкой.

– У меня никого нет.

Дашин взгляд взлетел с пола на меня, в глазах снова засияло:

– Ничего-ничего, я все понимаю. Хочешь, я приду завтра?

Похоже, она решила, что от тоски я привел кого-то на один раз, поэтому, зная, что на кровати за хлипкой дверью меня могут слышать, не боюсь сказать вслух «У меня никого нет».

– Лучше созвонимся. Может быть. Впрочем, вряд ли.

Я закрыл дверь перед ее носом.

В открытом проеме комнаты на краю кровати сидел серьезный Гарун и глядел на меня. Ему нужен ответ. Если ли у меня ответ?

Ответ как бы подразумевался, быть с Хадей – главная мечта жизни… Но снова вмешалась совесть. Что-то глубинное убеждало не торопиться. Не все так просто, как кажется. Чувства – это много, но чувства – не все, что есть в мире.

То, что произошло дальше, сделало бы меня заикой, если бы не вереница диких снов. Дверь родительской спальни распахнулась, и оттуда, прикрываясь снизу свободной рукой, выскочила Машка. Что-то надеть на себя сестренка не удосужилась: чего, дескать, брат не видел после всего, что случилось в последнее время? Этот ход, как я теперь понимаю, был продуман, он сообщал приехавшему старшему брату: «Я взрослая и занимаюсь тем же, чем и ты иногда, мы все друг о друге знаем, а также знаем, что оба знаем об этом. Зачем же быть ханжами?» Застывшая в коридоре Машка светились в ярких лучах как на выставке. Растрепанные волосы, по которым прошлась только пятерня, полыхали золотом, грудь вздымалась, а пряный запах, принесшийся с сестренкой из родительской спальни, рассказал о подробностях времяпровождения. За оставшейся незакрытой дверью на разложенном диване раскинулся Захар. Увидев меня, он прикрылся простыней.

– Оденься! – крикнул он Машке.

Ему было небезразлично, в каком виде его девушка шастает по квартире. Его невольно вырвавшаяся эмоция – единственное, что порадовало меня в новых обстоятельствах. Я хотел сказать то же самое: «Оденься, дура!» – но события двигались слишком быстро, я не успевал реагировать. Мой рот еще открывался, а Машка уже отмахивалась от назидательного тона Захара:

– Да ладно тебе, мы взрослые люди и все понимаем.

Ее полный проказливого ехидства победный взгляд, наконец-то, скользнул с меня в другую комнату…

– Ой! – Машка с визгом отскочила в прямой видимости назад, в спасительную полутьму родительской спальни. – Я слышала, что пришла Да… А где Даша? И вообще, чего вы дверь не закрываете?! Ты не один в доме живешь!

Ну вот, меня же сделали виноватым. Тактика прежняя: лучшая защита – нападение, а виноватый брат потом возместит моральный ущерб чем-то материально приятным.

Не в этом случае.

– Зачем нам с другом закрываться? – спросил я.

Машка показала язык и, как недавно я перед Дашей, захлопнула дверь родительской спальни у меня перед носом.

Я распахнул ее снова.

– Мы не договорили. Считаю до десяти, на счете «десять» здесь все должно быть убрано, а вас быть не должно.

– Закрой дверь, извращенец!

– Голая передо мной скачешь ты, а извращенец я? Чудесная логика. И если закрою, то у тебя хватит ума, например, забаррикадироваться, или мало ли еще какая шлея тебе под хвост попадет. За ремень браться не хочу. Один.

Стоя в дверях, я отвернулся в коридор.