Фрэнк Харрис - Моя жизнь и любовь

Когда в конце концов, сбитый с толку и избитый Шейлок сдается:

Дож отвечает:

И Грациано оскорбляет еврея – единственный случай, думаю, когда Шекспир позволил избитому быть оскорбленным джентльменом.

На выходе я-Шейлок склонился в низком поклоне перед дожем, но, услышав оскорбление Грациано, медленно обернулся, выпрямившись во весь рост, и оглядел его с головы до ног.

Ирвинг возвращался через всю сцену и, сложив руки на груди, смотрел на обидчика сверху вниз с безмерным презрением. Когда пятнадцать лет спустя он однажды вечером после ужина в клубе «Гаррик» [55] Один из старейших в мире джентльменских клубов, знаменитых как рассадники самых омерзительных пороков. Тем не менее членами «Гаррика», основанного в 1831 г., были писатели Ч. Диккенс, Г. Уэллс, Дж. М. Барри, А.А. Милн и К. Эмис; художники Дж. Эверетт Милле, лорд Лейтон и Д.Г. Россетти. Клуб «Гаррик» выступил одним из двух учредителей благотворительного Фонда Винни Пуха. спросил меня, что я думаю о его решении образа Шейлока. Я ответил, что если бы Шейлок и в самом деле так поступил, Грациано, вероятно, плюнул бы ему в рожу и вышвырнул прочь. Ведь Шейлок и в самом деле жалуется, что христиане плюнули на его дорогие одежды.

Мое мальчишеское, романтическое прочтение этой роли, однако, было по существу таким же, как у Ирвинга. Образ, созданный Ирвингом, приветствовал весь Лондон, потому что он фактически восхвалял евреев, а евреи сегодня правят всей Европой.

С первых же минут моего выхода на сцену я стал замечать, что молодежь оглядывается на стариков, словно проверяет, верно ли и дозволено ли такое прочтение моей роли. Но вскоре все поддались потоку выданных мною страстей. Когда я покинул сцену, зрители зааплодировали, и, к моей радости, Люсиль тоже.

После репетиции все столпились вокруг меня:

– Где ты этому научился? Кто тебя научил?

Наконец подошла Люсиль.

– Я знала, что ты необыкновенный человек, – сказала она в своей милой манере, – но это было невероятно! Ты станешь великим актером, не сомневаюсь.

– И все же ты отказываешь мне в поцелуе, – прошептал я, постаравшись сделать это незаметно.

– Я ни в чем тебе не отказываю, – ответила она, отворачиваясь.

Я замер в надежде и восторге.

«Ни в чем, – сказал я себе, – значит, разрешаю все!»

Тысячу раз я повторял это себе в экстазе.

Мистер Уолей поздравил меня и представил своей дочери, которая искренне похвалила меня. Но лучше всех сказал директор:

– Мы назначаем тебя режиссером, Харрис. И я надеюсь, что ты вложишь часть своего огня в других актеров.

К моему удивлению, этот триумф рассорил меня с мальчиками. Некоторые усмехались, но большинство решили, что я выпендрился, чтобы покрасоваться. Джонс и шестые возобновили бойкот. Я не обижался, потому что, с одной стороны, был разочарован, а с другой, стал питать определённые надежды.

Хуже всего было то, что в начавшуюся непогоду я не мог часто видеться с Люсиль. Всю зиму я почти не бывал у викария. Эдвардс часто приглашала меня в гости. Люсиль сама могла устроить с полдюжины встреч, но не сделала этого. И у меня болело сердце от разочарования и сожаления о несбывшемся желании.

В марте или апреле я посетил Эдвардсов. Мы с Люсиль случайно оказались наедине в классной комнате. Я был слишком зол на нее, чтобы оставаться вежливым. Вдруг она сказала:

– Vous me boudez [56] Вы меня пугаете ( фр. ). .

Я пожал плечами.

– Я тебе не нравлюсь, – начал я, – так что толку от моей вежливости.

– Ты мне очень нравишься, – прервала она, – но…

– Нет, нет, – покачал я головой, – если бы я тебе нравился, ты бы не избегала меня и не кокетничала бы так.

– Неправда. Я так поступаю именно потому, что ты мне слишком нравишься.

– Тогда сделай меня счастливым! – воскликнул я.

– Счастливым… – повторила она. – Но как?

– Позволь мне поцеловать тебя и…

– Да и… – многозначительно повторила она.

– Какой тебе от этого вред? – возмутился я.

– Какой вред? Разве ты не знаешь, что это неправильно? Это следует делать только с мужем!

– Я ничего такого не знаю, – воскликнул я. – Это все глупости. Современные люди смотрят на такие вещи иначе.

– А я – именно так, – строго сказала она.

– Но если бы вы позволили мне, – воскликнул я, – Люсиль, вы доказали бы, что я вам хотя бы немного нравлюсь.

– Ты же знаешь, что очень мне нравишься, – ответила она.

– Тогда поцелуй меня. В этом нет ничего дурного.

И когда она поцеловала меня, я положил руку на ее груди. Они взволновали меня, они были такими упругими и твердыми. Через мгновение моя рука скользнула вниз по ее телу, но она тотчас же тихо, но решительно отстранилась.

– Нет, нет, – прошептала девушка, слегка улыбаясь.

– Пожалуйста! – взмолился я.

– Я не могу, – сказала она. – Я не должна. Давайте поговорим о другом… Как продвигается постановка?

Но я не мог говорить о пьесе, когда передо мной стояла Люсиль. Впервые я угадал через одежду почти всю красоту ее фигуры. Смелые изгибы бедер и груди дразнили меня, а лицо Люсиль было выразительным и вызывающим.

Как это я раньше не замечал таких деталей? Неужели я ослеп? Или Люсиль специально оделась так, чтобы продемонстрировать свою фигуру? Конечно, у француженок в отличие от англичанок платья более откровенные и скроены так, что ярче выделяют формы тела. Но ведь и я тоже стал более любопытным, более наблюдательным. Будет ли жизнь и дальше показывать мне новые красоты, о которых я даже не подозревал?

Мой опыт общения с Э… и Люсиль сделал рутину школьной жизни почти невыносимой. Я силой заставлял себя учиться, то и дело напоминая себе, что необходимо получить математическую стипендию. Она даст мне десять фунтов, которые позволят мне сбежать в Америку.

Вскоре после рождественских каникул я сделал решительный шаг. Экзамен зимой был не так важен, как тот, что заканчивал летний семестр, но для меня он стал эпохальным. Я выучил наизусть две-три книги Вергилия и целые главы Цезаря и Ливия. Таким путем я приобрел кое-какие познания в латыни. На экзамене я стал лучшим в тригонометрии, латыни и истории. Меня перевели в пятую старшую, где все мальчики были на два-три года старше меня. И все они предпочитали не общаться со мною.

Между тем я работал так, как никогда ранее. Зубрил латынь и греческий, решал математические задачи. Но основное время забирал все же греческий язык. Я в нем здорово отставал. К Пасхе я овладел грамматикой – неправильными глаголами и всем прочим – и был почти первым в классе. Благодаря религиозным метаниям и чтению книг мыслителей далекого прошлого мой ум поразительно окреп. Однажды утром я истолковал фрагмент латинского текста так, что даже директор одобрительно кивнул мне. Затем с моей стороны последовал решительный шаг.