Фрэнк Харрис - Моя жизнь и любовь

Когда Джонс впервые появился в школе, мы встретились в приемной директора. Я разговаривал с Гербертом. Вошел Джонс и кивнул мне. Я подошел и протянул руку. Он молча пожал ее. Кивок и улыбка Герберта показали мне, что я поступил правильно.

– Прошлое должно остаться в прошлом, – сказал Герберт на английский манер.

В тот же вечер я написал обо всем Вернону и поблагодарил его и Рейли за обучение и моральную накачку.

Весь мой взгляд на жизнь безвозвратно изменился. Я был в полном восторге и счастлив. Однажды ночью я подумал об Э… и впервые за несколько месяцев занялся онанизмом. Но на следующий день почувствовал, как отяжелел, и решил, что удовольствие удовольствием, но самоограничение полезно для здоровья.

Все последующие рождественские каникулы, проведенные в Риле, я пытался сблизиться с какой-нибудь девушкой, но безуспешно. Как только я пытался дотронуться хотя бы до их грудей, они отскакивали, как сумасшедшие. Мне нравились девушки вполне сформировавшиеся, и все они, наверное, думали, что я слишком молод и слишком щуплый. Если бы они только знали!

Еще один случай произошел со мной на тринадцатом году жизни. Он, конечно же, заслуживает упоминания. Избавившись от издевательств старших, которые по большей части остались на стороне Джонса, я оказался в полном одиночестве. Ограничения школьной жизни начали меня раздражать.

«Если бы я был свободен, – сказал я себе, – то пошел бы к Э… или к какой-нибудь другой девушке и отлично провел бы время. А так мне рассчитывать не на что».

Жизнь показалась мне блеклой и нудной. К тому же я уже прочел почти все книги, которые, по моему мнению, стоило прочесть в школьной библиотеке, и затосковал по свободе, как птица в клетке.

Где выход? Я знал, что отец, будучи капитаном флота, легко мог добиться для меня места курсанта. Конечно, мне предстояло пройти проверку еще до того, как стукнет четырнадцать лет. Но я знал и то, что легко пройду любое испытание.

Летние каникулы я провел дома, в Ирландии, где то и дело просил отца, чтобы он устроил меня курсантом. Отец обещал, и я поверил ему. Всю осень я старательно изучал предметы, которые мне предстояло сдавать, и время от времени писал отцу, напоминая ему об обещании. Но он, казалось, не желал касаться этого вопроса в своих письмах. Его послания были по большей части наполнены библейскими наставлениями, вызывавшими у меня отвращение к его безмозглому легковерию. Мое неверие заставляло меня чувствовать себя неизмеримо выше его.

Наступило Рождество, и я написал отцу очередное письмо с настоятельной просьбой, чтобы он сдержал свое обещание. Впервые в жизни я польстил ему, солгав будто верую в святость его слова. Однако я находился на грани возрастного предела и сильно нервничал из опасения, что какая-нибудь официальная задержка сделает меня переростком. Отец молчал. Я написал Вернону, и тот обещал похлопотать у губернатора. Шли дни, настало и ушло 14 февраля – мне исполнилось четырнадцать лет, и я стал переростком. Этот путь бегства в широкий мир оказался для меня закрытым моим собственным отцом. Во мне бушевала ненависть к нему.

Как освободиться? Куда идти? Что же делать? Однажды я прочитал в иллюстрированной газете 1868-го года об обнаружении алмазов близ Кейптауна, а затем об открытии в Южной Африке алмазных копий. Соблазн отправиться туда был велик. Я прочитал всё, что мог, о Южной Африке, но однажды выяснил, что самый дешевый проезд до Кейптауна стоит пятнадцать фунтов, и пришел в отчаяние. Вскоре после этого я прочел, что билет в Нью-Йорк на верхнюю открытую палубу парохода можно купить за пять фунтов. Эта сумма показалась мне более реальной; поскольку за успешную сдачу второго экзамена по математике, который должен был состояться летом, у нас полагалась премия в десять фунтов – на покупку книг. Я не сомневался, что смогу стать лучшим, и усердно налёг на сей предмет.

Результат был. Но я расскажу о нем в надлежащем месте. Тем временем я начал читать об Америке и вскоре узнал о буйволах и индейцах на Великих равнинах. Мириады очаровательных романтических картин открылись моему мальчишескому воображению. Мне хотелось повидать мир, и я невзлюбил Англию. Ее снобизм (хотя я и заразился этой болезнью) был отвратителен, а еще хуже был ее дух низменного эгоизма. К богатым мальчикам благоволили все учителя, даже Стэкпол. Я к таковым не относился, почему испытывал отвращение к английской жизни, ибо видел ее со стороны черного входа.

В середине этого зимнего семестра было объявлено, что летом школьники поставят сценку из пьесы Плавта на латыни, а также сыграют небольшую сценку из шекспировского «Венецианского купца». К спектаклю привлекались учащиеся пятого и шестого классов. Репетиции начались немедленно. Естественно, я взял в школьной библиотеке «Венецианского купца» и за один день выучил всю пьесу наизусть. Я мог запомнить хорошую поэзию с одного прочтения. Заучить плохую поэзию или прозу было гораздо труднее.

Ни один образ в пьесе не привлек меня, за исключением Шейлока. Когда я впервые услышал, как Фосетт из шестого репетирует эту роль, я не мог не усмехнуться: он повторял самые страстные речи, как зазубренный урок, монотонным-монотонным голосом. Целыми днями я разглагольствовал о непокорности Шейлока, и однажды, как назло, Стэкпол услышал мои рассуждения. Мы уже стали большими друзьями. Я прошел под его руководством алгебру и теперь пожирал тригонометрию, решив потом заняться коническими сечениями, а потом исчислением. Теперь надо мной стоял лишь один старший – капитан шестого Гордон, здоровенный парень старше семнадцати лет. Он готовился к поступлению в Кембридж.

Стэкпол сказал директору, что я стану отличным Шейлоком. Фосетт, к моему изумлению, отказался исполнять роль еврея – ему было трудно даже выучить ее. В конце концов, роль досталась мне. Я был в восторге и намеревался создать настоящий хит.

Долговязый слабак Эдвардс, сын викария, был милым четырнадцатилетним мальчиком. Шестнадцатилетний переросток из пятой группы издевался над ним и поколачивал, а Эдвардс изо всех сил старался не плакать.

– Оставь его в покое, Джонсон, – сказал я, – зачем ты задираешься?

– Попробуй сам! – воскликнул он, отпуская Эдвардса.

– А если ты окажешься на его месте? – возразил я.

– Он сам подставляется, – усмехнулся тот и отошел.

Я пожал плечами.

Эдвардс горячо поблагодарил меня за спасение, и я предложил ему прогуляться. Он согласился. Так началась наша дружба.

Дом викария был большой, с просторным приусадебным участком. У Эдвардса было несколько сестер, но все еще маленькие. Зато у них была молоденькая хорошенькая гувернантка, француженка мадемуазель Бэрри, Люсиль Бэрри. Особенно она привлекала меня своими черными глазами, волосами и быстрыми, живыми манерами. Девушка была среднего роста и не старше восемнадцати. Я сразу же сошелся с ней и с самого начала попытался заговорить разговаривать по-французски. Короче, мы быстро поладили. Видимо, ей было здесь одиноко. Я начал общение с того, что назвал она самой привлекательной девушкой в доме викария. Насколько я помню, она перевела «самая привлекательная» как «la plus chic» [49] Шикарная ( фр .) .