Влада Евангелиjа - Шрамы

– И кто же тебя любит? – спрашивает он, будто бы шутливым тоном.

Она не подхватывает шутку, смотрит на него серьезными зелеными глазами.

– Это я написала. Я написала, что люблю его.

В ее голосе звучит растерянность. Ива хотела бы задать множество вопросов, потребовать сделать мир вокруг ясным и прозрачным, как в детстве, когда Близна объяснял ей, почему светит луна, почему дует ветер и почему наступает зима. Но Ива больше не ребенок, и у Близны нет ответов на ее вопросы.

– В самом деле? – фальшиво удивляется он. – Ты любишь его?

Ива отворачивается, хочет уйти, но он ловит ее за руку.

– Прости. Я не хотел тебя обидеть. Это просто сон.

– Я не обиделась. – Она смотрит себе под ноги, волосы завешивают лицо. – Просто, знаешь… я думаю…

Близна ждет, пока она мучительно подбирает слова.

– То, что он делает… Иногда это хорошо. Очень хорошо. Если мне это нравится… я ужасная, да? Ужасная, как он?

Ива смотрит на него, ожидая ответа. Повисает долгое молчание. Близна повторяет:

– Это просто сон. Глупо обсуждать его всерьез.

Она вырывает руку и скрывается в коридоре. Он кричит ей вслед: “Ива!” – но она не отвечает. Близна отодвигает тарелку с нетронутым обедом и снова опускает лицо в ладони, долго сидит так, наконец встает и наливает себе водки. Он снова все испортил.

Близна – а в те годы, конечно, не “Близна”: дома он был “поросенышем” и позже в школе – “жиртрестом” – родился, когда его мать была совсем юной. Ее родители умерли, когда она была совсем ребенком. Отец Близны увидел свою будущую жену сквозь кованую решетку приюта святой Агнесы – и черт знает, что в этой нескладной девице с тяжелыми, лениво опущенными веками могло привлечь двадцатилетнего парня, который после танцев никогда не уходил домой в одиночестве. Он презирал девок, которые прижимались к нему бедрами так, что он чувствовал застежки чулок под их юбками, и шептали накрашенными ртами:

– Позабавимся? Позабавимся?

Будь его воля, он не обменялся бы с ними и парой слов, но вечная тяжесть в паху требовала облегчения. Они просили купить им выпивку, но он только хмыкал и говорил, что деньги достаются достаточно тяжело, чтобы тратить их на баб. Девицы угодливо хихикали, принимая его слова за шутку. Они верили, что грубость – лишь маска, и с ними наедине он откроет свою истинную натуру: конечно, чувствительную и алчущую любви. Но этого не происходило. Он спускал им между ног и тут же чувствовал отвращение, словно оно заполняло образовавшуюся внутри тела пустоту. Растрепанные волосы, размазанная по лицу косметика, густой запах духов, соприкосновение разгоряченных потных тел – все это было мерзко. Девчонка из приюта хотя бы не задавала вопросов и не просила остаться. Он мог переворачивать ее как угодно, щипать, дергать за волосы, награждать сильными шлепками – все принималось с тупой покорностью. Когда он скатывался с нее, она продолжала лежать с раздвинутыми ногами, как резиновая кукла, – и не двигалась, даже когда за ее любовником закрывалась дверь.

Близна был зачат во время одного из торопливых свиданий в прачечной приюта: с лица его матери ни на секунду не пропадало полусонное выражение – таким же оно было, когда в самый разгар полового акта в прачечную вошла директриса. В крошечной комнатке было совсем темно, только белые, как луна, мужские ягодицы быстро двигались вверх-вниз. Директриса надела очки, чтобы разглядеть скачущее во мраке пятно, и поняв, что происходит, вскрикнула, тут же зажав рот ладонью. Старая дева не часто видит совокупление так близко, даже если под ее патронажем находится добрая сотня девиц, у которых зудит между ног. Огонек свечи отразился в ее очках, словно ожидающее растлителя адское пламя. Растлитель вскочил, прикрывая пах скомканными в кулаке трусами.

– Это не то, что вы думаете… Мы собираемся пожениться, – выпалил будущий отец Близны.

Директриса кивнула.

– Тем лучше для вас, молодой человек.

Если бы он отказался, она отправила бы его за решетку. На свадебной фотографии в безвкусной позолоченной рамке жених мрачно смотрит мимо камеры – лицо немного смазано от того, что он повернул голову, когда фотограф спускал затвор, а невеста (живот уже заметен под платьем) принужденно растягивает губы – из-за сонного выражения глаз улыбка кажется пьяной и бессмысленной.

Насколько Близна помнил, ничто не могло выбить мать из вечной дремоты. Это бесило отца: он переворачивал стулья, швырял тарелки в стену, отвешивал жене крепкие оплеухи – но даже это не могло стереть с ее лица непроницаемого выражения.

– Тупая корова, – говорил отец Близны. – Если бы не ты и не твой ублюдок, я мог бы добиться всего.

Но чего мог добиться человек, который не закончил даже среднюю школу и не держался ни на одной работе дольше пары месяцев из-за буйного темперамента, он не уточнял. Его вечная тяга стянуть то, что плохо лежит; закрутить темное дельце, обцыганить, не раз втягивала его в неприятности, но ему как-то удавалось выйти сухим из воды. Иногда он скрывался неделями, а потом появлялся дома – еще сильнее похудевший и непривычно молчаливый. Однажды его притащили домой незнакомые мужчины: на лице маска запекшейся крови, ребра сломаны. Вызвать врача было нельзя, мужчины суетились вокруг отца, просили то воду, то тряпки, то бинты, и мать подавала необходимое с таким видом, словно происходящее вовсе ее не касается.

Ей было немного за двадцать, но она сильно отличалась от студенток того же возраста, которые приходили к Близне в школу, сидели на последних партах, записывая что-то в блокноты, а потом раздавали полоски цветной бумаги и спрашивали детей, какой цвет нравится им больше всего. Близна всегда выбирал красный. У матери был красный фартук, завязки впивались в складки на боках, почти пропадая в них, – после родов она сильно прибавила в весе и в следующие годы раздалась еще больше. Фартук означал, что скоро на столе появятся блинчики или пирожные, или пирог, или печенье, и все печали отойдут на второй план: знай набивай брюхо, слизывай крем с пальцев, впивайся зубами в пышное тесто и не обращай внимания на стекающий по подбородку сироп. Если счастье имеет вкус, оно сладкое, не сомневайтесь. Десерты заменили матери Близны молитвы, к которым ее приучили в приюте, – они несли покой и утешение, а слой жира смягчал удары, щипки и шлепки, которыми щедро одаривал ее мир в лице мужа.

Иногда я представляю, как ухожу из бункера после рассвета. В моих мечтах я не слепну и не покрываюсь волдырями ожогов – я иду по залитой солнцем улице, заказываю в кафе горячий шоколад и пью его на террасе, разглядывая прохожих. Иногда они проходят мимо, иногда – улыбаются мне, мужчины приподнимают шляпы в приветственном жесте.