Владимир Численский - Gloria Dei. Этюд на тему «ревность»

– Иди ко мне, – сказал я и откинул край одеяла.

Потом мы «кувыркались». Мы идеально подходили друг другу. В физическом отношении. Каждую ночь я делал два-три обычных для меня витка. «Долгоиграющих» – это тоже для меня обычно. Она за каждый мой виток «догонялась» по 6—8 раз. Каскад оргазмов, целый фейерверк! – это было забавно. Наверное, во всем этом было больше ее заслуги, нежели моей. Через неделю она обнаружила «спутник». Под утро. Я еще спал, а ей захотелось возбудить меня сонного. И она полезла туда рукой.

– Что это? Зачем? Это же… это же садизм!

Она смотрела на меня широко открытыми глазами. Взгляд ее был изумленным и в то же время отчуждающим. Казалось, еще немного и они – глаза – вывалятся из орбит.

– Тебе что, дурочка, больно было? – с усмешкой спросил я. Потом равнодушно добавил: – Если хочешь, я уйду.

Я ведь не дорожил ею. Подумаешь, хорошо в постели. А после постели? После просто было легче заниматься чем-нибудь другим – учебой и прочим.

Она думала долго, а я насмешливо наблюдал.

– Наверное, будет лучше, если ты уйдешь.

Я ушел, не проронив ни слова. Как в романах. Через неделю она мне позвонила: соскучилась. Все вернулось в исходное. Больше она не возникала. Она даже перестала встречаться со своим прежним любовником: каким-то зам. министра – евреем. Дяденьке было уже за пятьдесят. Ей же всего двадцать восемь. Когда-то он ее изнасиловал прямо в больничной палате. Потом, видимо, прикипел. Сейчас персональный автомобиль и министерская зарплата перестали производить на нее впечатление. А белых мальчиков она все еще любила.

Увы, Гульнарочка, а ведь, пожалуй, я к тебе завтра и не пойду. Я вообще завтра никуда не пойду. Даже к Венерке – чтобы не подумала, что мне, как мальчику, невтерпеж. Даже к друзьям на скамейку – надоели. Пусть перебьются один вечер без меня.

Завтра я буду весь вечер по душам разговаривать с отцом. Мы давно уже этого не делали.

На следующий день мы с отцом «скрестили» наши интеллекты на бранном поле – над кухонным столом. «Скрестили» – это, конечно, довольно лестный оборот для меня. Мой интеллект куда менее остер, чем отцовский. Да и покороче. Он ведь у меня художник. Талантливый, но неудачливый. Неудачник он во всем – в любви, в творческой своей судьбе, в быту. Пожалуй, только с друзьями ему повезло. Ему уже сорок шесть, а у него пятеро друзей. Настоящих. Это уже проверено. Все они художники и у всех точно такие же проблемы, как и у отца. Один Андриалович среди них исключение – у того и семья, и деньги, и квартира в престижном районе, и выставки, и поездки за границу. Но он ничего – умница – не зазнается.

Они часто собираются у нас и болтают до посинения. Я люблю их слушать. Мне кажется, что я мудрею в их компании. Хотя, может быть, я опять себе льщу.

Раньше (до перестройки) отцу было легче: он разрисовывал холлы и рекреации в школах и детских садах, и мы не так уж и плохо жили. Сейчас стало хуже – художников пруд пруди, а денег детским садам и школам почти не выделяют. Теперь отец вынужден «кантоваться» на алматинском «Арбате» – у гостиницы «Казахстан», подле «Шегиса». Там вся малюющая братия выставляет на продажу свои работы. Покупают, в основном, иностранцы. Правда, в последнее время и местные из «нуворишей» нет-нет, да и купят чего-нибудь. Приобщаются, суки!

Отец очень радуется, что я не свихнулся. Свихнуться – это, по его определению, означает начать писать стихи, картины, в общем, стать человеком творческим.

Я всего-навсего студент филфака. Я буду обучать детишек словесности. А деньги? Деньги – это дерьмо. Так говорит отец. Ты не прав, папа! Ты, наверное, единственный во всем нашем дворе, кто не заметил появления Венерки. А вот твой сынок заметил. И, причем, одним из первых. Мало того, так еще и она, пусть и через восемь месяцев, но все же заметила твоего отпрыска, папа. И даже позволила снять туфельку со своей уникальной ножки.

Всего этого я отцу не сказал. Все это я лишь подумал про себя. И о том, что его сынок комплексует ходить в задрипанных джинсах, я тоже промолчал. Отец и друзья – это единственное, что у меня есть. Значит, их надо беречь. Тяга к дружбе – это у меня, наверное, наследственное. А дружить надо уметь – так говорит отец. Уметь дружить – это значит уметь беречь своих друзей. Может быть, все эти рассуждения и не очень умны, но это мудро. Мудрость – не свойство ума, а свойство души. Это не цитата из «великих». До этого я додумался сам.

Когда мать от нас ушла, отец заболел. Ему тогда было тридцать три, наверное, а у него случился инфаркт.

Возможно, между этими событиями и нет никакой связи, но я почему-то думаю, что такая связь есть. Месяц я жил у Андриаловичей, а жена Андриаловича почти каждый день вместе со мной носила ему передачи. Почти постоянно у него кто-нибудь был: или Орал, или Марк, а иногда получалось так, что они собирались у его постели все вместе. Марк и Орал – это я их так только за глаза называю. В глаза – дядя Марк, дядя Орал и т. д.

Из-за этой болезни у отца тогда сорвалась поездка в Москву на выставку. Я уверен, что эта выставка сыграла бы важную роль в его судьбе.

Я ненавижу свою мать. Когда я говорю об этом своим друзьям или знакомым, они смотрят на меня как на недочеловека. Пусть. Их матери не сбегали от них, их отцы не валялись по месяцу в больницах после инфаркта, их никогда не били туфелькой по голове. Им меня не понять.

Уже целую неделю отцу не удавалось продать ни одной картины. А в прошлое воскресенье он продал сразу две – за двадцать и двадцать семь долларов.

В его комнате на шифоньере лежат прекрасные иллюстрации к «Мастеру и Маргарите». Они бесподобны – черно-белые, в графике. Что-то напоминающее манеру Сальвадора Дали. Но только напоминающее – отец никогда не писал своих работ «под кого-то». Он выше этого. Я это чувствую.

Если бы он снес эти иллюстрации на наш «Арбат», то, я уверен, – их бы расхватали в один день. И не менее чем по 100 долларов за каждую. Но он этого никогда не сделает. Время от времени мы вместе пересматриваем их.

За окном уже давно затихли голоса ребят и давно отстучали венеркины каблучки. Отстучали! Значит, она сегодня опять ночует одна.

Мы с отцом все еще не спали. Чудные образы «Ста лет одиночества» по-хозяйски заполняли нашу кухню и, будоража наши воображения, делали это неизбалованное женскими руками маленькое пространство совершенно необъятным и волшебным. Они отодвигали обклеенные обоями «под мрамор» стены все дальше и дальше, и вместе с ними все дальше и дальше отодвигались и суверенитет, и парламент, и новые цены, и «Арбат», и институт, и даже Венерка. Казалось, что над столом звучат не наши голоса, а зычный голос полковника Буэндиа; и проблемы маленькой и несчастной страны, населенной удивительными людьми и обреченной на сто лет одиночества, напрочь вытесняли все наши собственные проблемы.