Якоб Вассерман - Свободная любовь. Очарование греха

— Знаете, этого уже никогда нельзя забыть. Бедняжки сидят неподвижно, с желтыми личиками и большими, ничего не выражающими глазами. Это в основном душевнобольные дети. Поступить туда очень легко. Ни одна учительница не выдерживает дольше трех недель. Мне хочется попробовать. Кроме того, приют помещается за городом, и у меня будет то, чего я желаю, — уединение и труд.

Одно только омрачало отношения Ренаты и Ирены — отвращение последней к Ангелусу. Ну видано ли было когда-нибудь, чтобы собака слушала, как любопытный человек, все, что говорилось, или завывала самым неприличным образом при виде каждого, кто был ей несимпатичен? Собака, которая оставляла нетронутыми самые вкусные вещи, если ей не нравился тот, кто давал их, которая приходила в неистовство при виде бедной кошечки Зулейки и умела строить притворно-горестную физиономию, когда хотела что-нибудь выпросить у своей госпожи!

— Это не собака, а какой-то выродок, — говорила Ирена, вынужденная после долгой борьбы отдать свою кошечку Зулейку хозяйке дома.

Ренате становилось страшно, когда она замечала проскальзывавшую враждебность Ирены. Но ее успокаивало то, что Ирена должна была скоро уехать. После ее отъезда Рената собиралась вновь заняться раскрашиванием вееров, на что Гудштикер скептически качал головой и говорил своим усталым голосом:

— Боюсь, милая Рената, что вы не из тех женщин, которые способны зарабатывать на хлеб каким-нибудь ремеслом. Для этого вы слишком плохо знаете жизнь.

Рената задумчиво смотрела на него. Она была благодарна Гудштикеру за то, что он заботился о ней. Она не забыла двух ночей, проведенных им у ее постели. Ночи так длинны… никто не знал этого лучше, чем Рената.

Ирена уехала в тот самый день, когда Рената встала с постели. На прощание девушки поцеловались, и Ирена пристально заглянула в глаза Ренаты, как бы желая в чем-то удостовериться.

Гудштикер был тут же и остался с Ренатой.

— Правда, она похожа на белочку? — спросила Рената.

— Смесь Парижа с немецкой провинцией. Вообще, я знаю многих женщин, но меньше всего они похожи на героинь романов.

— Вы такой хороший знаток слабого пола?

— Да, я был знаком с сотнями женщин… кроме той, которая могла бы составить мое счастье.

— А Вероника и другие героини? Вы так жизненно их изобразили. Разве они не могли бы…

— Вы забываете, что они лишь застывшие мечты, абсолютное ничто.

— Но какое наслаждение из ничего создавать целый мир! Творить, быть может, для бессмертия. Это слово для меня точно звук колокола.

— Не говорите этого. Что значит бессмертие? Самое долгое бессмертие продолжается пять тысяч лет. А остальные тысячи биллионов? И притом, «после нас хоть потоп»! Не хотите ли лучше немножко прогуляться? Погода чудесная. Если устанете, возьмем коляску.

Рената согласилась. Улицы были залиты ярким солнцем и выглядели празднично. Они сейчас же взяли коляску и отправились в Нимфенбургский парк. Красивые дорожки заманчиво извивались, приглашая вдаль; по тихим прудам плавали лебеди, фасад замка сверкал белым мрамором. Рената оперлась на руку Гудштикера, и они долго шли молча. Наконец Гудш-тикер спросил:

— Как, собственно, вы себе представляете вашу будущую жизнь?

Ренате вдруг показалось, что перед ней разорвали пополам занавес, за которым не было ничего, кроме второго непроницаемого занавеса. Как она представляет себе свою жизнь?.. Анна Ксиландер вместе с сундуками прислала сто пятьдесят марок, оставшиеся от капитала Ренаты. Больше у нее ничего нет. Вопрос Гуд-штикера показался ей неделикатным; лицо девушки нервно передернулось, она покачала головой, высвободила руку и закусила губу. Гудштикер не мог понять, что за оплошность он совершил, и продолжал говорить в прежней задушевной манере. Давно уже ни одно человеческое существо не было ему так симпатично, как Рената. Он еще не дал себе ясного отчета в своем чувстве; он только заметил, что раньше, просыпаясь утром, испытывал страстное желание вновь погрузиться в нирвану сна, не сознавать окружающего, не иметь необходимости вновь воспринимать давно потерявшие вкус впечатления. Теперь все изменилось.

Рената молчала, сохраняя прежнее выражение лица, но внутри чувствовала убаюкивающую теплоту. Они стояли в конце парка, у забора, за которым расстилались луга. Невдалеке журчал по камням ручей; на старом дереве стучал дятел; заходящее солнце бросало розовый отблеск на все предметы. Рената прислонилась лбом к столбу забора, и вдруг горячие слезы одна за другой закапали из ее глаз на траву, и она никак не могла сдержать их. Колени ее задрожали, и ей было очень досадно, что в присутствии чужого человека она представала такой жалкой и беспомощной.

Гудштикер взял ее руку и нежно погладил ее. Слабая улыбка появилась на губах Ренаты; не отнимая руки, она молча глядела на пылающий закат.

Тучи над головой Ренатой начали сгущаться.

Вечером, после возвращения из Нимфенбургского парка, Гудштикер должен был уехать на неделю в Нюрнберг по делу о каком-то наследстве. Рената одна вернулась домой в грязную, плохо освещенную мастерскую Швиндштрассе. Угрюмо выглядели высокие мрачные дома, и почти в каждом окне светилась убогая лампа; у ворот стояли, лениво переговариваясь, плохо одетые люди; с криком бегали взад и вперед оборванные дети. По тротуарам ходили женщины, покидавшие дома только с заходом солнца и возвращавшиеся на рассвете. Когда Рената поднималась по бесконечным ступеням темной лестницы, ее охватила невыразимая тоска по безвозвратно канувшим в вечность минутам, только что пережитым там, в освещенном последними лучами солнца парке.

Добравшись наконец до своей комнаты, она первым делом распахнула окно, потому что воздух был невыносимо спертым, потом сняла корсет, бессильно упала на кушетку и долго лежала без единой мысли в голове. Башмаки давили ей ноги, но она была не в силах приподняться и снять их. Раньше их снимал Вандерер, считавший это своей священной обязанностью.

Она забыла запереть входную дверь и встала, чтобы сделать это. Потом зажгла лампу, переоделась и принялась штопать платье. Ангелус подошел к ней, ласкаясь. Рената почувствовала голод, вспомнила, что ничего не ела вечером, принесла хлеба и яблок и принялась за еду. Потом легла в постель и долго лежала с открытыми глазами.

На следующий день она долго не вставала, чувствуя усталость во всем теле. Наконец одиночество стало невыносимым, и ее потянуло на улицу.

— Пойдем гулять, Ангелус, моя славная собака.

На лестнице ей встретился почтальон и подал письмо от Гудштикера. Это были всего несколько сентиментальных строк, которые он прислал ей из Нюрнберга.