Вадим Черновецкий - Лолиты

— Ты что, совсем с дубу рухнула? Тебя в метро-то не щиплют?

И она, как и все они, другие, о которых я уже говорил, невзрачная и одетая, утверждая свою власть и моральное превосходство над ней, прекрасной и обнаженной, укоризненно пощупала ее мясистый, гладкий и чувственный живот, провела ногтями по голым ребрам… И Екендевич вынуждена была запахнуться.

В другой раз, на информатике, у нее виден был низ спины и почти половина попы. (Мы с приятелем сидели сзади). Она так привыкла быть голой на людях, что даже, похоже, не замечала, что ее обнажение начало превращаться в настоящую порнографию. Я, опять же, делал вид, что всё нормально, хоть и задыхался от дикого, зверского возбуждения. А что мне еще оставалось? Но ее уродливые носатые одногруппницы! О, они не молчали! Они смеялись и издевались над этой развратной нагой красоткой. Они стыдили ее, как деревенские бабульки. Она пыталась одернуть свой свитерок, но через какое-то время он снова уползал вверх. Она пыталась поднять брюки, но они съезжали вниз… Как она боролась со своим аппетитным телом! Какие иглы упреков с безжалостным вожделением вонзали в ее голый пупок ее обделенные природой одногруппницы! В конце концов она изменила позу, села неестественно прямо, чтобы сменить порнографию на эротику, и просидела так все полтора часа. Я впитывал каждую каплю страдания этого юного, гибкого, бесстыдного тела, не терпящего на себе одежды, но вынужденного одеваться и не могущего даже из-за этого сесть так, как ему хочется.

Как я ее обожал! А эти длинные волшебные светлые волосы, а эти огромные серые глаза! Она была текучей, непостижимой, изменчивой, то наглой, ехидной и грубой, то спокойной и чуть ли не ласковой. Она принимала — до этого — ЛСД… А может, и тогда? Нет, она не была заурядной наркоманкой. Ей нужны были эти «измененные состояния сознания» для, прости Господи, трансцеденции. Она любила трансперсональную психологию. Она считала, что в художественной литературе «правды нет». Увидев меня как-то с книгой, она воскликнула:

— У, какая деградация, книги читаем!

И глумливая улыбка сквозила во всем ее голосе. Но я не обиделся, а, напротив, даже посмеялся. Ведь я любил ее.

Я любил ее, когда зимой, придя в университет, она снимала свою куртку, а за ней опять открывался ее пленительный живот. И опять ее подружка-дурнушка начинала ее отчитывать, только теперь уже под предлогом застужения желудка или чего-то там еще, чего Екендевич, вероятно, никогда не застужала и не застудит. Как ей нравилось щупать и унижать эту красоту, мечтающую дарить себя всем и каждому — каждую секунду!

А вот еще любопытная картинка тех же времен.

Мы стоим в коридоре своего института, ждем занятия. Марина, девочка из параллельной группы, читает Мисиму. Она умненькая, правильная и хорошая. Но она живая. И потому она читает Мисиму. На лице ее какая-то уважительная серьезность проникновения туда, где сама она никогда не бывала. Мне нравится, что она читает Мисиму. Я говорю об этом своему приятелю-одногруппнику Сереге.

— А о чем он писал? — спрашивает Серега.

— О том, что принято называть извращениями. О «неправильном» вожделении, о жизни, о смерти, о силе красоты. О кресте — или, может быть, об особом знаке, который несет от рождения такой человек.

— Какой человек? — повышает голос Серега. — Извращенец, что ли? И он всё это описывает? И смакует небось?

— Описывает — пожалуй. Насчет смакует — не знаю, — спокойно отвечаю я. — Скорее, он говорит об этом как о чем-то данном ему с рождения независимо от его воли, о том, с чем он вынужден жить.

— Но ведь это же маразм!

— Кому маразм, а кому и оргазм.

— Но ведь молчать же об этом надо в тряпочку! — взрывается мой Серега. — Как же можно — гадость такую в обществе разводить?! Это же фашизм!

Он прекрасен. Нет-нет, я его не хочу. Я ведь уже говорил, что специализируюсь в основном на маленьких мальчиках. А Серега даже постарше меня. Я говорю: он прекрасен в своем гневе. Я смотрю на него и весело хохочу. Он застывает. Половина его лица в тени, половина — на свету. Я слеплю скульптуру. Я поставлю этот бюстик у себя в кабинете, на полке рядом с Мисимой.

Я ступал своими сандалиями по твердому, чистому и сухому асфальту и думал о том, как все мы — птицы, звери, растения, насекомые, облака, люди — все мы не разлетаемся в космос от бешеного вращения Земли, как все-таки притягивает она нас, держит возле себя, не отдавая бездонному космосу. В черном и теплом воздухе проступали первые звезды. Я вспоминал, как думал о них тогда, в автобусе, как смотрел на них каждый раз, как мне было плохо и одиноко. Мне пришли на память слова нашего лектора по естествознанию: «Земля и жизнь на ней — это плевок на асфальте, это плесень в углу комнаты. По масштабу. Но по значению это, быть может, попытка вселенной понять себя». Я думал о бесконечности замкнутой в себя вселенной, о крохотности нашего шарика — и о космическом масштабе страстей, которые на нем постоянно бушуют. Человек по размеру — даже не плевок, а одна молекула этого плевка на асфальте — по сравнению со вселенной. Но эмоций и внутренней энергии его хватило бы на уничтожение этой вселенной, на гигантский апокалипсис, когда он зол и разгневан, когда он ненавидит или бешено отчаялся. И на создание новой, волшебной и прекрасной, вселенной — когда он влюблен и счастлив. Одной мыслью своей — даже не плевком, не молекулой его, не атомом, а каким-нибудь электроном этого атома — по размеру — он способен объять весь восхитительно и чудовищно огромный космос, вжиться в страшный межзвездный холод и расплавиться и вскипеть в безудержном жаре звезд, исчезнуть и сжаться до невидимой глазу точки в черной дыре — и лопнуть от отсутствия давления в безвоздушном пространстве, как космонавт без скафандра. Одна мысль его, одно чувство может быть больше, чем всё мироздание.

Надо было помочиться, я спустился по откосу в ложбинку, по которой ходили поезда. Я стоял и мочился, выписывая на земле имя «Леша» — это был мой частный 14-летний ученик. Мимо несся поезд дальнего следования. В окнах его горел свет. Усталые и странные люди ужинали, говорили и ехали, ехали куда-то вдаль, к своей судьбе или от нее.

Казалось, что на западной части небосклона кто-то раздавил миллионы тонн малины, и сок ее пропитал весь воздух от земли до космоса.

Я поднатужился и написал поезду на колеса, а потом долго и глубокомысленно смотрел ему вслед. Было страшно и хорошо. Страшно — от жизни и хорошо — от нее же.

Завтра был урок с Лешей.

Два кирпичных дома вафельного цвета с желто-оранжевыми балконами целовались друг с другом в луже.

Тополь рвался своей кроной в небо, в безбрежность распахнутых настежь облаков. Но чем более страстно он это делал, тем глубже уходило его отражение в луже на дно, вниз, к центру Земли.