А-Викинг - Долгий сон

— Никогда не видела живого полковника!

— Хм… можно подумать, мертвых — вагонами.

— Типун вот вам на язык!

— Вот и отлично! Сегодня среда. В пятницу я буду здесь к концу занятий в секции. И ты мне расскажешь, со ссылками на словари, что такое «типун» и почему он должен быть именно на языке. Задача ясна? Не слышу!

Что-то в его голосе окончательно убедило Настю, что он полковник. Хотела лихо отчеканить, но получилось негромко, послушно и старательно:

— Ясно… Ясна!

— Все. Брысь заниматься!

С «типуном» она разобралась быстро. С другими задачами было посложней — из кожи вон лезла, по самые уши забиралась в книги, до печенок достала очкарика-Пашку с его Интернетом и даже сперла у тетки заныканный полтинник, чтобы самой научиться искать чего-то в сети. Полтинника хватило всего на час в интернет-баре, мокрая от слез подушка плохо гасила прикушенные зубами тяжелые стоны — тетка снова схватилась за провод…

Но ей было по фигу. ОН ждал, встречал, и ей с ним было та-а-ак интересно, так взахлеб восторженно и ново, что она согласилась бы на что угодно. И только отстраненно, уголком мыслей удивлялась — а почему он не пытается ее прижать, потискать, ну хоть поцеловать? Так ведь не бывает!

И снова был дождь. Снова сломанный зонтик или слишком косые струи. Мокрая, налипшая на тело блузка, смущенное топтание на коврике у двери. Его усмешка и поданное махровое полотенце:

— Брысь в ванную, там халат есть. Мокрый куренок…

А потом был недоуменный вопрос:

— А это еще что? — и властная рука, оттянувшая на спине ворот халата. — Если из-за меня, им не жить. Кто?

— Не из-за вас, честно! Я сама…

— Что — «сама»? — теперь она увидела, что и он умеет удивляться.

— Сама… хотела… я не против. Пусть. Ей тогда легче. Она потом прощенья просит, ну, когда трезвая…

А потом был разговор. То торопливый, с красными от стыда щеками, то спокойный, то всякий. И был ремень, уложенный рядом со стулом. И первая порка, когда он берег ее исхлестанную вдрызг проводом спину и не зло, но сильно и горячо стегал зад…

А потом…

А потом шел месяц за месяцем. Все дальше отступали бывшие недавно друзья, ставшие далекими с их интересом на банку колы или пачку крутых сигарет, тусу на диске, прикольный клип и дебильный «Дом». Вот уже первыми начали здороваться тетки у подъезда, сплевывая семечки и перешептываясь — вон, Настюха, не то что наши дуры — за ум взялась. На курсы институтские пошла… Видать, не зря ее Лизка вусмерть прыгалкой полосует…

Месяц за месяцем — раза два, иногда всего раз, но ей хотелось всегда — и снова в спокойную строгость, в понимание, под размах сильной руки. Смаковала ремень, смаковала про себя, шепотом в кушетку, слова и стоны. Считала удары и считала дни, когда придет к нему снова. Очаровательно краснея, подарила ему на 23 февраля свой танец — который придумала сама, собрав в кучку все интересное, чему научилась в секции и чего нагляделась на видике у того же Пашки-очкарика.

Сама сплела из бельевой веревки плетку, и танцевала с ней — точнее, в ней, обернув вокруг талии, и эта плетка была ее единственной одеждой. И знала, что не врет, когда привлек к себе и шепнул на ухо:

— Я много чего видел. Но это… Это был прекрасный танец. Спасибо, Настик.

Она не стала портить ему праздник, глазом не моргнула, забив в себе насмерть обиду, когда призывно и откровенно хотела подарить ему не только танец, а саму себя.

Он был понятливый. Как и она. И снова был разговор, снова краска на щеках, снова благодарное и уже легкое понимание. И веревочная плетка, словно сама слетевшая с талии и взлетевшая вверх…

— Полковника совсем забыли… — в мелодию мычал себе под нос, гася третью недокуренную сигарету.

Два часа… Мертвое молчание телефона. Молчание дверного звонка. Мертвый экран пустой электронной почты.

Кнопка телевизора в гостиной. Удобный диван. Круговерть новостей,. Кофе. Коньяк. Еще раз кофе. Снова коньяк…

Кнопка торшера. Выброшенная книга… Сигарета. Конья… Стоп. Все, полковник. За перевалом — духи. Дальше хода нет.

Проверка кнопки будильника: а стрелку и двигать не надо. Завтра ровно в семь все начнется сначала…

Ровно в семь. Привычным мерным шагом. Машина. Дорога. Офис. Воротнички сотрудников. Старательная девочка-секретарша. Доклад генеральному. Кабинет. Холодные трезвые мысли. Анализ обстановки. Принятие решения. Постановка задачи. Исполнение. Прием докладов. Пустотный холод под сердцем.

Полковнику никто не пишет…

И диссонансом — растерянная мордочка секретарши:

— Там внизу какой-то парнишка в очках, вас спрашивает.

— Меня? Ему назначено? Я вызывал?

— Да, говорит, нужен ваш главный полковник. Чужие этого не знают, я вот вам сразу и ска… Вы куда, сейчас делегация немцев…

— На х..!!!

Он топтался внизу. Нескладный, действительно смешно-очкастый.

— Где?

— В третьей городской.

— Кто ее?

— Никто, автобус в столб въехал.

— Как она? — это уже в машине, в визге шин и в мотании всего Пашки, цепляющегося за все ручки и ремни.

— Ну, когда вроде очнулась, всех поставила на уши, говорит полковника найдите, тетка Лиза ни фига не понимает, что да как, Настюха хрипит чего-то, говорить пока больше не может, а я знал… ну… знал… короче. Вы и правда полковник? Настоящий?

— Нет, Паша. Я старый дурак. И это уж точно, что настоящий…

Июль 2007 г.

Тимофей Палыч зашарил рукой по тумбочке у кровати в поисках противно пищащего будильника. Нашарил, но заглушить копеечного «китайца» не смог — гад грохнулся на пол и пищал уже оттуда. Мрачно ругнувшись сиплым спросонья голосом, Тимофей сел на кровати. Хрен бы с ней, этой рыбалкой — полчаса погоды не сделают, но… Но эта лимонно-желтая сволочь со стрелками и писклявым звонком оборвала все на самом интересном месте! Все еще сидя, Тимофей старательно закрыл глаза, пытаясь прокрутить ленту сна и досмотреть концовку. Но получалось плохо, как в испорченном двд-рекордере: мельтешили кадры какого-то стародавнего покоса, влез в экран картуз на лохматой башке, слишком быстро мелькнула и исчезла хорошо исполосованная задница, запоздало пошла звуковая дорожка хлеста розог и коротких вскриков тонкого голоса.

Наконец-то кадры пошли ровнее — прямо на колючей стерне извивалась сочная девка, кто-то придерживал ей голые ноги, а тот, в картузе, трудился буквально в поте лица: может, жарко, может, порол очень уж старательно — но капли Тимофей увидел дважды. Сначала на висках «картузника», а потом и на теле девке — мелкими бисеринками, помежду вспухающих горячих рубцов. Голосок у девки был звонкий, но мучилась она приглушенно: мешал завернутый до самых лопаток и сбившийся на голове сарафан.