Элизабет МАКНЕЙЛ - 9 1/2 weeks

скучно. А после обеда схожу и куплю в

киоске журналы, чтобы ты смогла посмотреть, какие непристойные жесты ты

забыла...

- Большое спасибо...

Он строит гримасу.

После бифштекса и салата, мы пьем кофе в гостиной, сидя рядом на мягком

диване, обитом голубой хлопчатой

материей, не новой и вытершейся на углах.

- Как ты варишь кофе? - спрашиваю я.

- Как варю кофе? - озадаченно спрашивает он. - Просто. Пользуюсь

кофеваркой. Это нормально, по-моему?

- Послушай, я готова отказаться от журналов, если ты мне достанешь вон

того Жида в белой блестящей обложке,

там, наверху на полке, слева. Я обратила на него внимание, когда мы ели. Я

всегда находила, что он непристоен.

Но когда он достает Жида, оказывается, что он на французском. А Кафка,

который упал на пол, пока он доставал

Жида, на немецком.

- Ничего, - говорю я. - У тебя нет, случайно, Сердечных горестей Белинды?

Или лучше даже Страстей в бурную

ночь?

- Я очень огорчен, - отвечает он. - Я не думаю, что...

Его огорчение, стеснительный тон еще больше выводят меня из себя.

- Тогда, пожалуйста. Войну и мир в том, помнишь, прелестном и тонком

переводе на японский...

Он кладет книги, которые держал в руках, и обнимает меня:

- Кошечка моя...

- Мне кажется, - говорю я самым неприятным голосом, - что называть меня

"кошечкой" еще рановато. В конце

концов, мы знакомы всего девяносто шесть часов...

Он прижимает меня к себе.

- Послушай, - говорит он, - я вправду очень огорчен. Я вижу, что

получилось очень нехорошо. Сейчас я отменю

это...

Но в ту минуту, когда он собирается снять трубку, я начинаю чувствовать

себя смешной. Я откашливаюсь,

сглатываю слюну и говорю ему:

- Пусть все будет как есть. Я вполне могу часа два почитать газету, а

если ты дашь мне бумаги, то я напишу

письмо, которое должна была отправить несколько месяцев тому назад. По крайней

мере, совесть будет чиста. Мне нужна

еще авторучка.

Он явно испытывает облегчение, идет к большому дубовому секретеру,

который стоит в другом конце комнаты,

достает оттуда несколько листов кремовой очень тонкой бумаги, и вынимает

авторучку из внутреннего кармана пиджака.

Потом переносит в спальню телевизор.

- Надеюсь, что ты не сердишься. Это больше не повторится.

В ту минуту я еще не знала, до какой степени он сдержит слово.

Когда звонит внутренний телефон, я уже лежу на его кровати, опершись

спиной о подушку, подняв колени и держа

в руке авторучку, тяжелую и приятную на ощупь. Я слышу, как мужчины здороваются,

но когда они начинают спорить, не

могу разобрать ни слова.

Я пишу письмо ("...я встретила этого парня несколько дней тому назад,

начало приятное, он ничем не похож на

Джерри, который теперь совершенно влюблен в Хэрриет, ты помнишь его..."), бегло

просматриваю Таймc и читаю в Пост

свой гороскоп: "Вы слишком легко пренебрегаете теориями, потому что в них не

верите... Утренние часы лучше посвятить

неотложным покупкам..."

"Хотела бы я хоть раз в жизни понять свой гороскоп", - подумала я.

За те несколько часов, которые я провела с этим человеком, я не успела

рассмотреть его спальню. Теперь я вижу,

что и рассматривать-то нечего. Комната очень большая, с очень высоким потолком.

Пол покрыт тем же серым ковролином,

что передняя и гостиная. Стены белые и совершенно голые. Кровать хотя и

огромная, но в подобном окружении кажется

маленькой. Простыни белые и свежевыглаженные, как в понедельник: значит, он так

часто меняет простыни? Одеяла серые,

а покрывала нет. Слева от кровати два высоких окна, на них - белые бамбуковые

шторы. С одной стороны кровати стул, на

котором сейчас стоит телевизор, с другой - тумбочка из того же дерева, что и

кровать. На тумбочке лампа под белым

абажуром, подставка белая с синим, похожая на китайскую вазу, лампочка 75-

ваттная. Лампа очень изящная, но я думаю,

что свои немецкие и французские книжки этот тип читает не здесь: лампочка для

этого нужна сильнее. На кровати две или

три подушки, специальный светильник. Почему он лишает себя такого удовольствия?

Я спрашиваю себя, что он подумал бы о моей спальне. Она, по крайней мере,

в два раза меньше. Я с двумя

подружками покрасила ее в нежно-персиковый цвет, эту краску я повсюду искала три

месяца. И оно того стоило. Что он

подумал бы о моем покрывале в цветочек (занавески, простыни и наволочки

подобраны в тон), о трех рваных греческих

одеялах, о безделушках, привезенных из путешествий, которые в огромном

количестве стоят повсюду - на туалетном

столике, на секретере, на книжных полках. Что бы он подумал о стопках писем,

журналов, книг, которые валяются по обеим

сторонам кровати, о трех пустых чашках из-под кофе, пепельницах, до краев

наполненных окурками, о грязном белье,

напиханном в наволочку в углу, об открытках с Аль Пачино и Джеком Никольсоном,

которые я засунула под раму зеркала

над столом, о фотографиях - с одной широко улыбаются мои родители, а на другой

снята я с четырехлетним двоюродным

братцем на Кони-Айленде. Уж не говоря о видах норвежских фьордов, присланном мне

одним приятелем, или

сицилийской часовни, которая привела меня в полное восхищение два года назад и

обложках Нью-Йоркера, которые я

отдала окантовать, и о картах всех стран, в которых я побывала (с городами,

обведенными красным кружком), и особенно о

самом любимом сувенире: заляпанном ресторанном меню, оправленном в красивую

серебряную раму. Это меню от

Люхова, первого нью-йоркского ресторана, куда ступила моя нога двенадцать лет

назад.

Спальня этого человека, - думаю я, - как-то уж слишком обычна для того,

чтобы я могла ее назвать действительно

обычной. Если отнестись к ней благожелательно, ее можно назвать строгой, а если

отнестись критически, то снобистской;

честно сказать, она скорее всего скучна. Во всяком случае, ничего "интимного" в

ней нет. Он что, не знает, что люди вешают

на стены? С его профессией он мог бы легко позволить себе купить несколько

красивых репродукций; а за те деньги,

которых, должно быть, стоила ему ужасная картина в гостиной, он мог бы покрыть

все стены сусальным золотом.

Голоса мужчин теперь звучат громче. Уже почти девять часов.

Я встаю, подхожу к комоду; на его ящиках медные ручки, а на дереве

вырезаны завитушки. Рядом стоит длинный

узкий стол в стиле Парсон, а на нем лампа, в точности такая, что стоит у

кровати, и стопки профессиональных журналов.

Потом шкаф. Очень большой, двустворчатый. Правая створка скрипит, когда я ее

отворяю. Я застываю на месте, затаив