Натали Бранде - Голубые шинели

— Не кручинься, голубок, — бывало говорила мне она, когда на меня нападала минута тоски, — сколько еще девочек тебе ласкать, ты и не вспомнишь меня через год.

А вот поди ж ты — я ее и через десять-то лет не забыл — все стоит у меня перед глазами — молодая и красивая — какой была она в тот вечер на моих проводах.

Темнота уже спускалась на деревню — а конца застолью все не было. Я потерял всякое терпенье — этак они всю ночь, небось, просидят, а мне бы еще с Нинкой пообжиматься. И я, не выдержав, встал из-за стола.

— Ну, мужики, вы еще посидите, а я пойду, разомнусь, что-то ноги затекли. Да и на деревню свою еще взгляну напоследок — чтобы запомнилось.

— И то, — отозвалась мать, — ступай, Тимошка, ступай.

Я выскользнул из-за стола, чуть хмельной, веселый, с каким-то отчаянным задором в башке, следом за мной потянулся Петька.

— Пошли, друг, погуляем напоследок, — позвал меня он, и мы пошли с ним в обнимку по улице. Краем глаза я видел, как Нинка тоже поднялась из-за стола и вышла во двор.

Едва мы свернули за угол, я тормознул Петьку:

— Стой, видал, Нинка тоже встала. Сейчас появится, давай ее здесь подождем.

— Тимох, — сказал Петька, — хочешь, я пойду. Ну я ж понимаю — последняя ночь, может ты не хочешь чтобы я тут был, я не обижусь.

Я посмотрел на него, оценив все его мужское благородство, и ответил:

— Ты, Петруха, дурак, разве может быть баба дороже друга, да и потом мы с тобой ее целый год на двоих делили — с чего бы мне вдруг сегодня одному Нинку трахать. Нет, дружбан, вдвоем веселее. Давай мы такое устроим — чтоб нам всем запомнилось.

Петька понимающе посмотрел на меня и заговорщицки подмигнул:

— Как скажешь, друг, для тебя — ничего не жалко. Будет тебе потом, что в армии по ночам в казарме солдатикам рассказывать.

Мы оба с ним заржали, представив, как я буду описывать в казарме свои деревенские похождения, и в этот миг из-за поворота появилась темной тенью Нинка.

— Вот вы где, голубочки мои, а я то думала, бросили меня мои любовнички.

— Иди сюда, — сказал я ей, рывком притянув к себе ее желанное податливое тело, — дай-ка я тебя поцелую так, чтобы запомнилось, — и я впился своими губами в ее сочный рот, покусывая ее зубами, мучая ее своим настырным языком. Всему этому она именно она, моя дорогая, похотливая Нинка, именно она меня и научила.

Петька обмял ее сзади и целовал в шею, там, где свисали на плечи аккуратные завитки мягких Нинкиных волос, а она стонала томно, пытаясь вырваться, но мы только крепче и крепче удерживали ее.

— Пусти, дурачок! Мы ж на улице стоим, — взмолилась она как только ей удалось перевести дух, — пошли ко мне.

— Нет, — я отрицательно замахал головою, — я до тебя не дотерплю, пошли в лес, вот сюда, — говорил я, увлекая ее и Петьку за собой в темневшую на обочине рощу.

Едва мы скрылись в тени деревьев от возможных нескромных взглядов, я начал расстегивать на Нинке ее красивую нарядную кофточку.

— Чумовой ты парень, просто чумовой, — шептала Нинка, ловя своими губами мои пальцы.

Тем временем Петька расстегивал молнию на ее юбке. Мы знали, как она любила, когда мы вдвоем раздевали ее — она всегда тихонько отбивалась, как бы в шутку сердясь, но потом ее податливое тело доставалось нам на растерзание — и это был настоящий праздник плоти, настоящее пиршество. Так было и в ту ночь.

Зацеловав Нинкины грудь и шею и справившись наконец-то с кофточкой, я прислонился к ее голому животу своим, торчащим как башенное оружие членом, и, потеревшись об нее, сказал:

— Я сейчас сделаю тебе так хорошо, чтобы ты запомнила меня на всю жизнь, слышишь, Нинка, — и, словно довольный тем, что предупредил ее заранее, чуть приподнял ее, раздвинув ей ноги, и насадил на свой член, вонзаясь в нее со всей доступной лишь молодости силой, а Петька в это же время вошел в нее сзади, проткнув ее твердую, налитую соком задницу, и мы так и стояли в том лесочке втроем: я, Петька и Нинка между нами, распятая нашими членами, — и мы долбили ее с обеих сторон, а она мычала что-то неразборчивое, обхватив меня руками, стонала, смеялась, и плакала, а мы салютовали в нее залпами своей молодой спермы, как бы знаменуя наступление нового периода в моей мальчишеской жизни.

А утром был военкомат..

Понятное дело — про Нинку я матери рассказывать не стал…

Зато подробно рассказал, как мы торчали трое суток на сборном пункте, и, пожалуй, за все время моей службы в армии это были самые лучшие три дня.

Держали нас в помещении огромного клуба, где уборщицей работала сердобольная Любаня — тетка лет пятидесяти. Она варила нам каждый день борщ, у ребят с собой, да и у меня, впрочем, было припасено немало всякой домашней снеди, а кое у кого — и бутылка водки была с собой заначена, — так что мы ели и пили до отвала до тех пор, пока не начали прибывать офицеры с разнарядками и забирать нас по очереди — кого куда. Не знаю, чем уж я таким странным отличался, но меня почему-то никто не забирал, и в конце-концов нас осталось всего лишь семеро из почти полсотни новобранцев. Наконец-то появился гонец и по нашу душу. Пришел какой-то офицер с молодым солдатиком, посмотрел на нас устало, махнул рукой, сказал:

— Ну, раз больше ничего приличного не осталось, сгодятся и эти, — потом, оформив все необходимые документы, забрал нас, и мы цепочкой — пьяные и сытые — поплелись к вокзалу.

Почти трое суток в душном вагоне понадобилось чтобы добраться до места назначения. Когда я вышел впервые на перрон — я подумал что в моей жизни начался период необыкновенных чудес и настоящего счастья — я стоял на платформе рязанского вокзала.

Рязань в тот миг представилась мне огромным городом, наверное такое ощущение бывает у наших граждан, когда они впервые попадают в Нью-Йорк. После же нашего Тобольска Рязань для меня была больше чем Нью-Йорк — она была для меня пределом мечтаний, верхом совершенства и цитаделью цивилизации. Меня поразили огромные проспекты, высокие дома, роскошные церкви — все казалось большим и великолепным. И я шел пешком в первую в своей жизни воинскую часть, радостно озираясь по сторонам и думая о том, как мне повезло.

Служить мне выпало в пехоте — и первые полгода были как бы не слишком обременительны. Для начала — месяц расслабухи, пока не приняли присягу. Мы строем ходили в столовку, потом нам читали какие-то лекции, ничего страшного, того, чем пугали нас на гражданке, ничего такого не происходило. Ну и мы, молодняк, расслабились, думая, что армия — это бесконечная прогулка в столовую и занятия по самоподготовке.

Наши казармы были отделены от действующей воинской части, и старослужащих мы видели только издалека. По сравнению с нами, обычными восемнадцатилетними пацанами, они казались нам просто Шварценеггерами, такие у них были накачанные бицепсы, мускулистые руки, огромные, какие-то просто по-бычьи толстые шеи. При виде нас деды, как мы уже научились их называть, радостно улюлюкали и кричали: