Феликс Аксельруд - Испанский сон

— По умолчанию вижу, что да, — заключил Филипп удовлетворенно. — Значит, так: Пепе и Аурелио-Мария-де-Кастельбланко курят еще по одной, а Цыпленок Манолито останется с нами.

За дверью возник и приблизился шум группы людей: топот, ропот, отдельные возгласы. Пепе и Аурелио-Мария-де-Кастельбланко без слов развернулись и открыли дверь, но тут же попятились, смятые встречной толпой. Толпу — человек десять, не меньше — возглавлял Понятовский.

— Партнер! — протянул он с радостной укоризной и картинно развел руками. — Что ж ты тут застрял? Я тебя заждался!.. Мы все тебя заждались…

Он вальяжно повернул голову в одну сторону, в другую, как бы призывая свой эскорт в свидетели. И Филипп заметил, что некоторые (женщины в основном), сохраняя свои приклеенные улыбки, подтверждающе закивали: да, мол, правду говорит начальник, все заждались, все как один. Густо, отвратительно запахло совком. Филиппа замутило от этого запаха, от этого дурацкого шоу.

Тем не менее он достиг свой цели, то есть заставил Вальда подергаться и даже выступить клоуном. Вальд позволил ему уехать одному туда, куда нужно было ехать вдвоем; Вальд неприлично изнасиловал его утром, и за все это он заслуживал экзекуции. И Вальд это тоже знал и потому должен был принять экзекуцию безропотно.

— Я рад, — сказал Филипп, встал за столом, не выходя, однако, навстречу, и протянул руку своему компаньону. Вальд подошел к столу и залихватски шлепнул его по руке. Только для них двоих это была процедура прощения. Для людей вокруг это была классически неформальная встреча двух отцов-основателей, за которой они наблюдали со штатным почтительным любопытством.

— У нас совещание по рекламе, — сообщил Вальд, — в маленькой переговорке… Тебя ждать?

Филипп покачал головой.

— Вряд ли. Лучше разберусь… с одним проектом…

— Увидимся, — сказал Вальд.

Толпа пропустила Вальда и вслед за ним вывалилась в коридор. В кабинете стало неожиданно просторно. Пепе и Аурелио-Мария-де-Кастельбланко нерешительно потянулись вслед за толпой.

— Эй, — позвал Филипп, — а вы куда?

— ¿

Как куда? Курить.

— Так часто нельзя.

— Но вы же сами…

— Я передумал, — объявил Филипп, — решил беречь ваше здоровье. Гонсалес и Манолито — вместе со мной ко мне в кабинет. Остальные напряженно думают над основной задачей.

Два парня, окончательно сбитые с толку, посмотрели друг на друга и изобразили одинаковое недоумение.

— Над какой конкретно? — спросил Пепе.

Филипп сощурился и жестко сказал:

— Как получить…

Он хотел сказать обычное, столько раз говоренное — но не успел. Страшный удар обрушился на него сзади, сверху, со всех сторон; свет померк в его глазах, и он не успел закончить фразу.

Вчера я занимался хождением в народ. Я самоудовлетворялся как все — лежа навзничь на диване, потея и сопя, с трусами, позабыто болтающимися на одной ноге; я был одинок во Вселенной. Вас не было рядом, моя любимая. Не было Ваших милых, сладких, таинственно мерцающих на экране посланий. Уродливый их суррогат, порнографический журнальчик, валялся рядом со мной и дергался, слабо подскакивал на пружинящей ткани в такт моим конвульсиям. Бессмысленный взгляд мой блуждал по потолку; мыслям в голове было как никогда просторно, а словам… да слов-то и не было.

И когда моя сперма, как лягушонок-альбинос, выпрыгнула из родимой дыры и распласталась на коже в районе адамова яблока, на душе у меня стало совсем гнусно и муторно. Не зря энциклопедические источники, читанные мной в период полового созревания, в один голос утверждали, что акт онанизма не приносит советскому человеку ничего, кроме физической усталости и морального опустошения. Такой акт — уж точно… Возникает вопрос: а зачем же я тогда?.. А вот как раз и затем, чтобы еще раз сравнить и с содроганием отринуть. Чтобы подумать и возблагодарить… Счастье, как и все на земле, нуждается в сопоставлении, в измерительной шкале — а иначе может пропасть чувство реальности, и все окрасится серым.

Но, дорогая, если быть по-настоящему честным перед нами обоими, если копнуть глубже гнуси, осевшей на дно моей души, то нужно признаться: не такая уж большая разница между описанным мной пролетарским актом и тем, чем я занимаюсь со своей женой. Моя жена… Это непростая тема. Честно говоря, я не уверен, должны ли мы вообще обсуждать ее. Не спустимся ли мы мало-помалу с рафинированных, узких высот наших отношений в болото бытовой, обывательской трепотни. Утратить такое хрупкое и ценное, достигнутое временем, любовью, трудом… Это было бы ужасно.

Попытаюсь все же отозваться на Ваш вопрос, ограничившись наименьшим. Конечно, я люблю свою жену. Мы с Вами — тонкие натуры, дорогая; разве для кого-то из нас было бы мыслимо делить каждодневную рутину с нелюбимым существом? Она — мать моих детей, она делила со мной взлеты и падения и, надеюсь, через сколько-то лет разделит несколько квадратных метров нашего последнего земного пристанища. Я отношусь к ней с нежностью. Если враги будут меня пытать, чтобы чего-то добиться, я полагаю, что был бы способен терпеть до какой-то степени; если станут пытать мою жену, я соглашусь на сотрудничество моментально. Думаю, этот детский пример лучше всего выразит мое отношение к ней. Возможно, в нем есть кое-что христианское.

Боюсь, однако, что дальше буду нестерпимо банальным. Моя любовь к жене ограничена; наши души соприкасаются лишь поверхностно, в то время как их глубины — самое важное — разделены стенами, замурованы в разных камерах какой-то очень большой и прочной тюрьмы. Я не могу докричаться, не могу достучаться до нее. Это вечная тайна. Когда-то, как и любая тайна, она влекла меня к себе. Однако со временем, по мере накопления горечи от безуспешных попыток ее раскрыть, притяжение это становилось все слабее, и сейчас она, увы, не влечет — лишь разочаровывает.

Вы уже поняли, что я вовсе не считаю свою жену в чем-то неполноценным существом в сравнении со мной или с Вами. Просто тонкие миры у нас разные. Например, у нее есть близкая подруга, возможно, понимающая ее лучше, чем я. Завидую ли я, ревную ли? Нет; это было бы глупо; так уж вышло, и я не стремлюсь изменить это положение. Мой тонкий мир нашел свою отдушину — это Вы, дорогая. Как мы с ней трахаемся? Я бы уклонился от описания этого процесса — конечно, не из-за интимности темы (нет темы, закрытой для нас с Вами по причине интимности; все наше общение — сплошной и предельный интим). Мы с женой трахаемся обыкновенно; вряд ли мне будет особенно интересно описывать это, а Вам, соответственно, читать.

Гораздо интересней мне кажется поделиться с Вами анализом столь занимающей меня проблемы «молнии» и пуговиц. Ведь это — проблема не моды или индивидуального стиля одежды, и даже не таких потребительских качеств, как скорость и легкость расстегивания или, к примеру, долговечность застежки, ее надежность и проч. Конечно же, главное здесь — это насколько процесс расстегивания волнует меня, насколько он хорош как элемент введения в мастурбацию. Согласен, что иногда такие вещи теряют свое значение. Иногда — так же, как в описанном Вами случае (за который Вам, право, не стоило бы просить у меня прощения) — и впрямь хочется сбросить с себя одежду быстрее, как докучную помеху — и дрочить, дрочить… Как кажется Вам, перешел ли я уже на одну руку? Еще нет, дорогая. Прежде я все же закончил бы мысль. Принято считать, что для женщин важнее процесс, а для мужчин — результат. Возможно; хотя это не совсем так — шуршание белья, щелчок расстегиваемого бюстгальтера… поверьте, уже эти звуки значат для мужчины немало; что же сказать о зрительных образах? Итак, даже в общем случае детали бывают важны. Для нас же с Вами, как следует из недавних моих размышлений о средствах духовного отклика — помните? — для нас с Вами деталь — это не просто пикантное дополнение, но архиважный, неотъемлемый атрибут нашей технологии общения. Наш с Вами секс — по определению секс деталей. Мы — гурманы деталей; не будь мы таковыми изначально, мы все равно стали бы ими в силу самой природы своих отношений. Не сочтите меня снобом — я вовсе не хочу сказать, что мы так уж исключительны. Возможно даже, что благодаря техническому прогрессу таких, как мы, становится все больше и больше.