Эрик Хелм - Критская Телица

Алькандра по-актерски зажала уши ладонями.

А верховная жрица внимательно следила за круглым, приподнятым задом наказуемой дамы.

Сколь ни пронзительно визжала подвергаемая причитающемуся позору Мелита, ягодицы ее трепетали в согласии со звериным ухаживанием. Слезы лились ручьями, но и горячие соки начинали вполне исправно струиться сквозь отверзаемые приступом врата.

Вероятно, горше всех доставалось бедолаге Кимбру, который утвердился в эрекции титанической и безысходной.

Фульвия, вполне изучившая безобидный и безвредный нрав молосса, не вынуждала слугу созерцать скотоложество, влетавшее пресыщенным посетительницам в баснословные денежные затраты. Да и северянин, отнюдь не обделенный пылкостью, предпочитал знать о подвигах своего любимца лишь понаслышке, справедливо полагая, что чинить себе танталовы муки и попусту наживать неукротимое сердцебиение вовсе ни к чему.

— Велика радость: видит око, да... неймет! — говаривал он Фульвии за чашкой кипучего сидонского вина...

Молосс почел вступительную часть завершенной.

Он вскинулся, обхватил Мелиту передними лапами, насел, устроился поудобнее и сильно двинув мохнатым задом, заплясал на привязанной к роскошному креслу женщине проворный собачий танец.

— Успела опоить? — еле слышно спросила верховную жрицу Алькандра.

Элеана скосила глаза и кивнула.

Противоправная случка явно прекратила огорчать придворную. Мелита перекатывала голову по креслу, взвизгивала, вскрикивала, но слез уже не замечалось, а рыдания свидетельствовали вовсе не об ужасе перед вершившимся надругательством.

Алькандра состроила гримаску.

— Тебе виднее... Только мы, кажется, собирались наказывать, а, по сути, поощряем, — сказала она шепотом.

Слегка улыбнувшись, верховная жрица ответила.

Столь же тихо:

— Мелиту принудили отдаться кобелю. Разделенные восторги безусловно удваивают срам. Поняла?

Взор Элеаны упал на Кимбра.

— И, возможно, бесчестье утроится...

* * *

Время близилось к полуночи.

Арсиноя с Идоменеем разжали объятия, потрудившийся уд выскочил из маленького нежного влагалища; царь перекатился на спину.

Его одиннадцатилетняя жена только вздохнула — правда, громко и выразительно.

Лавагет пригубил стоявший в изголовье кубок разбавленного цекубского, протянул девочке.

Сделав глоток более долгий и глубокий, Арсиноя повернулась к мужу, приподнялась на локте, игриво ткнула Идоменея пальцем в бок.

— Э-эй!

— Что? — осведомился государь, созерцая росписи на потолке.

При слабом огне серебряного светильника они производили впечатление довольно блеклое и невыразительное. Впрочем, художества и виршеплетство не слишком-то занимали Идоменея и средь бела дня, а из мелодических изысков он предпочитал, в основном, военные ритмы, и еще походные флейты келевстов, монотонно подвывавшие, дабы гребцы не сбивались и не утрачивали равномерный такт. Этой же цели успешно служили уже упоминавшиеся ранее барабаны, да ведь и самый здоровенный детина отмашет руку до самого плеча, колотя по звонкой овечьей коже несколько часов кряду.

Царю было скучно.

Поутру он успел проведать Аспазию. Полусонная оживилась и воспряла буквально через минуту. И, уже не стесненная приказом Элеаны, отпустила себя на совершенную волю.

После такой постельной скачки человек на два-три десятка лет постарше государя, вероятно, уснул бы прямо за пиршественным столом, однако нерастраченные отроческие силы сообщали Идоменею выносливость, которую сам он, по неопытности, принимал как нечто должное и единственно возможное.

Неоформившаяся юная жена казалась по сравнению с роскошной любовницей созданием тощим, пресным и неумелым. А вдобавок, раздражающе назойливым. Супружеский долг Идоменей уплатил исправно, а дополнительные щедроты расточать не стремился.

Да и не выучишься же этому за одну, пускай и отменно изобильную страстями, ночь.

Царь глядел в потолок, рассеянно мечтая об Аспазии.

— Э-эй! — игриво повторила девочка.

Вернее, маленькая женщина.

— Угу, — бесцветным голосом отозвался лавагет.

. — Тебе неинтересно со мною или просто не интересно?

— А?

— Я тебе не нравлюсь?

Разумеется, так и было. Человек постарше на лету сочинил бы утешительную ложь или наотмашь ударил бы чистосердечной правдой — по настроению, склонностям, расчету... Но царь-отрок, не искушенный в жизненных тонкостях, только скривился: искренне и раздраженно.

* * *

Кто решится бросить камень в неопытного и не слишком-то умного от природы мальчишку? Я, пожалуй, воздержусь. Читателю оставляю полную свободу суждения. Угодно — разбрасывайте, угодно — собирайте, и старый добрый Экклезиаст, родившийся куда позднее описываемых нами событий, да наставит и вразумит вас в окончательном образе действий.

Впрочем, вынужден отметить: минутное Идоменеево раздражение надолго отпечатлелось в истории острова Крит и учинило множество крупных и мелких неприятностей всему Эгейскому архипелагу.

Такова история.

Ничего не попишешь.

Пуля, не вовремя угодившая в пятку, заставляет гениального полководца проиграть заведомо выгодную битву [26] Хелм, безусловно, имеет в виду Полтавское сражение. Позволим себе усомниться в авторском выводе. , а другая пуля, выпущенная дрожащей, прыгающей рукой прыщавого, полоумного юнца, чинит миллионы смертей. [27] Убийство эрц-герцога Франца-Фердинанда в Сараеве, ставшее поводом для первой мировой войны. Первая весила граммов пятнадцать (кавалерийский карабин восемнадцатого века), вторая — приблизительно пять-шесть (малокалиберный револьвер века двадцатого).

Два никчемных свинцовых слиточка... Да что я, в самом-то деле! Слиточка? Паршивых, легковесных капель отвердевшего металла...

А сколько весит мимолетная гримаса?

Риторический вопрос. И проста мне его, дорогой читатель.

Конечно же, гримаса не весит ни грана, ни карата, ни пылинки.

Но может оказаться не легче свинца.

* * *

И пошло, и поехало, и сдвинулось, и поплыло, и понеслось на всех парусах.

Описывать воспоследовавшую сцену излишне: малоинтересно излагать бурную и весьма наивную перебранку двух подростков. Ограничимся упоминанием о том, что Арсиноя была от природы горда и самолюбива, Идоменей — упрям и вспыльчив (незаурядное умение сдерживаться и укрощать первый необузданный порыв пришло к царю-воину только многие годы спустя).

Вторая ночь венценосной пары оказалась предпоследней.

Ухищрения Элеаны, сделавшей все мыслимое и немыслимое, дабы скрыть и замять высочайший государственный раздор, составили бы предмет отдельной и не особенно тонкой книги. Скажем лишь: никто, кроме Алькандры и Ифтимы, — даже искушенная Аспазия, — не проведали истины. Тем паче, утолив первый отроческий жар, Идоменей столь самозабвенно отдался изучению воинской и мореходной науки под руководством опекуна Халка, что в изрядной степени утратил прежнюю свою неукротимость.