Юрий Слёзкин - Рассказы

Зина вдыхала этот необычайный запах с непонятным беспокойством — сердце ее начинало сильнее биться. Она все больше обожала брата.

Когда он сел за стол, проголодавшийся и веселый, она не спускала с него восторженных глаз.

— У вас тесновато, но премило,— говорил он громко, громко стучал ножом и вилкой.— Нужно будет кое-что прикупить, кое-что переставить. По дороге с вокзала я видал хороший мебельный магазин. И потом, цветов — необходимо цветов! А канарейку мы уберем в кухню — это дурной тон. Да, дорогие сестрицы! Вскоре ваш брат заживет по-настоящему, вовсю, что называется! И вы мне, конечно, поможете. Я никогда этого не забуду, вечно буду вам благодарен. Но теперь придется приложить все старания… Вы понимаете? Моя невеста очень требовательная, настоящая светская дама… Что это, грибки? Что же, пожалуй, можно и грибков!.. Спасибо. Так я и говорю: выдержим марку — наша взяла, не выдержим — пиши пропало.

Он ел, пил, раскидывал вокруг себя хлебные крошки, сыпал пепел на белую «парадную» скатерть, обволакивал маленькую столовую волнами табачного дыма, принимая все заботы, всю предупредительность сестер как нечто вполне заслуженное. Может быть, многое в нем поражало, коробило скромных девиц, отвыкших давно уже от всего этого беспорядка, но брат подавлял их своею самоуверенностью, тем мужским, что было в нем и перед чем они — отвергнутые — привыкли преклоняться как перед чем-то недосягаемым.

Отведя в сторону старшую сестру Анну, он долго и убедительно говорил с нею.

Она озабоченно кивала головою, потом ушла к себе в комнату, достала из чемодана чековую книжку и тайком от сестер передала ее брату. Он налету поцеловал сестру в лоб и небрежно спрятал книжку в боковой карман.

— Ты увидишь, как я все тут переделаю, одно удовольствие! — воскликнул он, засвистав веселую песенку.

На следующий день брат побежал по магазинам и уже к вечеру возился с расстановкой мебели. Без пиджака, в помочах, он карабкался на лесенку, чертыхался и приколачивал портьеры.

Зина помогала ему. Она держала то молоток, то гвозди, то какую-нибудь картину. Она исполняла с благоговением каждое его желание.

Анна, стоя у плиты над кастрюлями, говорила Гликерии, прибивавшей канареечную клетку:

— Я не сказала бы, чтобы мне вся эта кутерьма особенно нравилась, но если она послужит ему на пользу, то я ничего не имею против.

Гликерия отвечала убежденно:

— Конечно, Аннушка, для него это необходимо. Все мужчины такие горячки — тут уж ничего не поделаешь. Я-то их хорошо знаю! Уж если они чего захотят, то поставят на своем.

— Надеюсь, что и я кое-что понимаю в этих делах,— слегка обиженно перебила ее Анна — худые щеки ее покрылись румянцем.— Но все-таки я была бы более экономной. Полюбите нас черненькими, а беленькими всякий полюбит…

— Ах нет, Анюта,— спорила Гликерия, насыпая в кормушку зерен,— все-таки любовь это такое чувство, такое чувство… всегда хочется сделать что-нибудь приятное любимому человеку…

Через два дня Николай уехал в имение своей невесты. Ее, точно, ни одна из сестер никогда не видала. Ее звали Серафимой Сергеевной Лебедянцевой.

— Ждите меня с невестой! — крикнул Николай, усаживаясь в шарабан.

У него был весело-озабоченный вид.

Все три сестры провожали его, кивая ему из окна, желая ему счастливого пути. Потом разбрелись по комнатам, впервые после стольких дней волнений оглядывая каждый угол и ничего не узнавая. Сестрам показалось, что они переселились на новую квартиру. Они почувствовали себя стесненными, одинокими. Каждая вещь точно по-иному пахла. Едкий табачный дым пропитал собою все. И несмотря на то, что прибавилось много новых вещей, комнаты стали менее уютны. Гликерия проговорила печально:

— Стыдно сказать, но раньше наша маленькая гостиная казалась мне веселее. Это, конечно, оттого, что я уже давно перестала следить за модой. С годами все меняется, даже вкусы.

— Я мало думаю, красиво это или нет,— возразила Анна,— но на месте брата я не стала бы швырять деньги по пустякам. Мне всегда не нравилась в нем нерасчетливость.

Но Зина молвила примиряюще:

— Ах, стоит ли об этом говорить. Вы только подумайте, как он должен быть сейчас счастлив. Милый, дорогой Николай, я люблю его все больше.

В воскресенье в полдень к скромному домику, где жили сестры, подъехала коляска.

Зина первая увидела ее из-за забора своего садика. Сердце девушки замерло, когда она разглядела брата и рядом с ним нарядную даму.

— Ну вот, позволь тебя познакомить с моими сестрами. Они живут у меня на покое, тихохонько, немного отвыкли от людей, но, право, славные бабочки.

Николай посмеивался, потирал руки, оглядываясь по сторонам, точно проверяя, все ли на своих местах.

Серафима Сергеевна улыбалась любезно, чуть снисходительно. Она была высока, смугла, полна, недурна собою. В ушах ее поблескивали крупные бриллианты.

Анна оглядела ее с ног до головы. Гликерия заключила ее в свои объятия; Зина смущенно опустила глаза и залилась румянцем.

Николай сказал довольным тоном:

— Идем же, я покажу тебе свою квартирку, свой домик — он мал, но достаточно уютен.

Анна удивленно вскинула на брата глаза. Почему их домик он называет своим? Но он продолжал, не смущаясь:

— Конечно, придется сделать еще некоторые поправки, маленький ремонт, но, в конце концов, на первое время этого достаточно.

И он пошел вперед с гордым, довольным видом рачительного хозяина, который хорошо знает себе цену. Он похлопывал ладонью по креслам, по тахте, испытывая плотность пружин, доброкачественность обивки. И когда все комнаты — все пять маленьких комнат — были осмотрены, он воскликнул, удовлетворенный:

— Не правда ли, мне нельзя отказать во вкусе? Что поделаешь, это не хоромы, но все-таки я нахожу квартирку очень милой.

Серафима Сергеевна ответила, улыбаясь.

— Конечно, мой друг, она прелестна.

Они прошли в садик, небольшой садик, крошечный клочок земли, огороженный деревянным забором. Здесь, в беседке, накрыт был стол, кипел самовар. Анна разлила чай, сидя с чопорным видом. Потом встала, отговариваясь делами по хозяйству. За нею поднялась Гликерия. Зина медлила, хотя она чувствовала себя как на иголках. Серафима Сергеевна говорила ей что-то о столицах, о театрах. Она слушала, не понимая, волнуемая неясными, сладкими мечтами, предчувствием любви.

Лицо этой женщины, этой вдовы с томными глазами, с яркими, слишком яркими губами, говорило о поцелуях, которыми осыпал Николай свою невесту, и это кружило Зине голову, лишало ее способности соображать. Наконец ее позвала сестра, и она сорвалась с места и побежала, забыв извиниться, точно спасалась от преследования.

— Зина,— звала ее Анна.— Мы тут, в кухне! Скажи нам, как ты ее находишь?