Юрий Слёзкин - Рассказы

Положив ладони к пылающим щекам, Зина ответила нерешительно:

— Но, я, право, не знаю. Мне кажется, она очень красива.

— Пожалуй, она недурна,— возразила Анна,— но не первой молодости, и потом… И потом, почему она красится?

— Красится? Что ты говоришь? — испуганно пробормотала Гликерия.

— Конечно, красится. И глаза подводит… и камни в ушах ее слишком велики…

— Но ведь она богата — ничего не поделаешь, живет в столице,— возражала нерешительно Гликерия.— Нам трудно судить о ней.

— Приличный вид — всегда приличный вид,— не уступала Анна — и потом, мы сами, я думаю, не бог весть кто и тоже бывали в хорошем обществе. Вот, Зина, понеси им это варенье. Матрешу совестно пускать туда — вечно испачканная.

Приняв из рук сестры вазочку с клубничным вареньем, Зина пошла обратно в сад.

Она шла быстро, почти забывшись. Подойдя к беседке, подняла глаза, чувствуя, что вся кровь бросилась ей в голову.

Николай обнимал свою невесту, целовал ее в шею. Серафима Сергеевна отталкивала его, смеясь:

— Ах, бешеный, право, бешеный,— шептала она.

Скрытая кустами, густо разросшейся сиренью, Зина стояла неподвижно, затаив дыхание, с сильно бьющимся сердцем, с пылающими щеками. Она не отрываясь смотрела перед собою, волнуемая сладкой, хмельною истомой, подхваченная еще никогда не испытанным восторгом, чувствуя, как по всему ее телу разливается слабость. Ей было и стыдно и радостно. Перед нею точно раскрылась заманчивая тайна, ей хотелось бежать отсюда, но она не в силах была двинуться с места, не могла не смотреть.

Среди поцелуев Николай говорил:

— Ну слушай, ну, милая… когда же это кончится? Уверяю тебя, все мною предусмотрено…

Серафима Сергеевна, отвечала, поправляя прическу:

— Но все-таки мне неловко.

— Чепуха, право, чепуха,— все уладится… Они нигде не бывают, никого не видят и поверят всему. Согласись, что это гораздо удобнее, чем жить в гостинице. Ты будешь полной хозяйкой — мой дом весь к твоим услугам. Они отлично поместятся в одной комнате. Твои вечерние отлучки всегда можно будет объяснить, а театра они боятся и ничего не заподозрят. Я приготовлю тебе великолепный уголок, моя дорогая невеста…

Он рассмеялся, припадая к ее рукам.

— Ты можешь сделать меня навсегда счастливым.

Серафима Сергеевна возразила, улыбаясь:

— Но ты должен будешь оставаться только женихом… ничем больше… Помни, что твои сестры еще девушки… наивные девушки. Мы можем их испортить…

Николай отвечал, смеясь от всей души, хлопая себя по ляжкам:

— Черт возьми, это хорошо сказано — наивные девушки!.. Не хотел бы я заняться их развитием… Но не беспокойся, они любят меня до глупости и, конечно, ничего не увидят… Кроме того, они зависят от меня и живут в моем доме. Ты понимаешь? Да наконец, они попросту старые дуры и, право, глупо обращать на них внимание…

Каждый раз, дойдя в своей истории до этого трагического финала, Зинаида Николаевна начинала всхлипывать.

Я сидел у сестер Васьевых, в маленькой комнате на пятом этаже, где теперь они жили и, слушая их, пожимал плечами.

— И вы не выгнали его? Вы позволили ему до конца разорить вас?..

— Ах, господи,— отвечала Анна, совсем уже высохшая и неподвижная,— Зина долго лежала тогда в обмороке — мы растерялись, пойми же… В конце концов, он же не так виноват: ведь большая часть дома принадлежала ему, а нам он обещал выплатить со временем, когда поправятся дела… Мы все-таки не очень нуждаемся… У нас есть пенсия.

Гликерия шептала убежденно:

— Ты еще молод и не знаешь, что такое любовь. Он обманул нас только потому, что сильно любил и боялся, что мы не позволим привести к нам эту несчастную… Но он очень добр, очень внимателен… Он даже плакал тогда и просил у нас прощенья…

— И все же выселил вас?

Этот вопрос, всегда повторяемый мною, выводил Зину из упорной задумчивости, в какой неизменно она теперь находилась. Она вставала порывисто с места и, гордо подняв голову, говорила громким надтреснутым голосом:

— Никто не выселял и не мог нас выселить! Мы сами уехали. Если мы и старые дуры, то все же знаем, когда наше присутствие неудобно… Любовь требует тайны — только тогда она прекрасна. Мы не хотели мешать…

И внезапно замолкая, она поспешно выходила из комнаты в коридор.

Анна и Гликерия понуро молчали.

Я думал печально:

«Любовь требует тайны — она права. Но кто разгадает тайну смешного маленького, слабого, всегда любящего человеческого сердца»…

Август 1915 г.

Петроград

Выпячивая вперед губы трубочкой, округляя глаза, говорила Кира тоненьким голоском:

— Ах, дядя, да это же прелесть, я никогда не думала, что может быть так хорошо в деревне. Ну куда я поеду? И зачем мне ехать? Мамочка ничего не понимает, она думает, что я соскучилась. Но это же неправда! И потом, я еще слаба, очень слаба, мне вредно волноваться.

Дядя Витя, потеребливая свою седеющую длинную бороду, отвечал угрюмо:

— Я не спорю, Кира… В деревне очень хорошо… и вообще воздух… но в городе развлечения, люди, шум… может быть, это тебя развеселит… А впрочем, ты не подумай… я, конечно, не гоню и даже напротив…

Старик встал, прошелся по комнате, заложа руки за спину. Кира несколько минут смотрела на него молча, не мигая. Потом рассмеялась звонко:

— Дядя Витя, дядя Витя, какой вы смешной! — закричала она кокетливо.— Подите скорее сюда, я вас поцелую.

Он посмотрел на нее хмуро из-под густых взъерошенных бровей.

— Да идите же.

И потянулась тоненькими своими руками к нему.

— Вот так, хорошо… Сюда садитесь и не хмурьтесь. Право, вы все не то говорите. И не смейте меня гнать отсюда. Мне тут хорошо, ничего другого не нужно. Весь век проживу в «Приютине», гоните — не гоните. И вас от себя не отпущу. Нет, правда… вот видите, какая я еще слабая… чуть похожу, и опять на кушетку. Но на душе так сладко… не фыркайте… правду говорю… Все люблю здесь: и деревья эти вишневые, и дом старенький, и кушетку, и шаль турецкую… особенно шаль… Я с нею не расстанусь никогда, так и знайте. Себе беру, хоть вы мне и не дарили.

— Что же дарить… бери, коли хочешь… а только старая она и ни к чему…

— Вот тебе раз — ни к чему! А что меня грело все это время, что радовало?.. Посмотрите, дядя, какая она пестрая, какой рисунок!.. Вы ничего не понимаете. Вы ею меня укрыли, когда я слегла, помните? Только очнулась — увидела ее… В окно солнце светило — цветы на шали точно ожили. Совсем лето и праздник. Нет, дядя, хорошо…

Закинув тоненькие свои руки за голову, потянулась Кира сладко.