Лидия Зиновьева-Аннибал - Тридцать три урода. Сборник

Потом открылись новые подробности. «Тут я простился с ней, — рассказывал В. Иванов. — Взял ее волос. Дал ей в руки свои. Снял с ее пальца кольцо — вот это с виноградными листьями, дионисическое, и надел его на свою руку. Она не могла говорить. Горло было сдавлено, распухло. Сказала только слово: „Благословляю“. Смотрела на меня. Но глаза не видели. Верно, был паралич. Ослепла. Сказала: „Это хорошо“. <���…>

Так я с ней обручился. И потом я надел себе на лоб тот венчик, что ей прислали: принял схиму…» [6] Волошин М. История моей души. Дневник // Волошин М. Средоточие всех путей. М., 1989. С. 508. .

Похороны состоялись несколько дней спустя в Петербурге. На венке от мужа надпись: «Мы две руки единого креста».

Крест для Иванова был началом жизни, все живое приобщалось к кресту. Лидия Дмитриевна оставалась для него живой. Во всех его скитаниях рядом с ним был ее портрет, написанный после смерти Маргаритой Сабашниковой. Еще многие годы она являлась ему в снах и видениях, беседовала с ним, давала ему советы. Так, в одно из «посещений» «завещала» ему свою дочь, Веру Шварсалон: «Дар мой тебе дочь моя, в ней приду» [7] Иванов Вяч. Собр. соч. Т. 2. Брюссель, 1974. С. 697. , — что определило последующую личную судьбу Иванова, женитьбу на падчерице, рождение сына Дмитрия.

Вскоре после ее смерти поэт дал зарок: написать сорок два сонета и двенадцать канцон — «по числу лет нашей жизни и лет жизни совместной» [8] Иванов Вяч. Там же. С. 768. . Они составили раздел «Любовь и смерть» в его книге «Cor ardens», посвящение к которой звучало:

Знакомство же с «Мэнадой» состоялось в 1895 году, когда Зиновьева-Аннибал, «золотоволосая, жадная к жизни, щедрая», с тремя детьми бежала от мужа за границу и там, скитаясь по Европе, встретила «узкоплечего немецкого школяра-мечтателя, втихомолку слагавшего странные стихи, и взяла его, повлекла, поволокла» [9] Герцык Е. Воспоминания. Париж, 1973. С. 40. .

Эта встреча, по словам самого Иванова, «была подобна могучей весенней дионисийской грозе, после которой все <���…> обновилось, расцвело, зазеленело» [10] Иванов Вяч. Собр. соч. Т. 2. С. 20. . И никогда уже впоследствии не дано было этому «жизненному роману» «замереть в спокойных, дружеских и супружеских отношениях» [11] Тамже. С. 748. . Вначале поэту казалось, что его чувство — преступная, темная, демоническая страсть, но это была любовь, «которой суждено было <���…> только расти и духовно углубляться…» [12] Иванов Вяч. Собр. соч. Т.2. С. 20. .

Скоропостижная смерть Зиновьевой-Аннибал потрясла всех. Петербург вспомнил: помимо того, что она была ярчайшей женщиной своего времени, скреплявшей узами дружбы таких различных людей, как А. Блок, М. Волошин, К. Сомов, С. Городецкий и другие, — она была и незаурядной писательницей. Вслед за Блоком многие могли повторить: «Того, что она могла дать русской литературе, мы и вообразить не можем» [13] Блок А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 5. М.; Л., 1962. С. 226. . Она сама ощущала себя в преддверии больших свершений. «Я вся в жизни и каких-то далеких и ярких достижениях. Не могу угомониться и состариться» [14] РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. Ед. хр. 336. Л. 2. , — писала она незадолго до кончины.

Рождение ее как писательницы состоялось после встречи с Вячеславом Ивановым. «Друг через друга нашли мы — каждый себя… И не только во мне впервые раскрылся и осознал себя, вольно и уверенно, поэт, но и в ней» [15] Иванов Вяч. Собр. соч. Т. 2. С. 20. , — вспоминал он. Она стала его подругой, женой, единомышленницей, «сотоварищем в Вакхе и Музах» [16] Ежегодник рукописного отдела Пушкинского Дома на 1980 год. Л., 1984. С. 183. , вместе с ним исповедовала идеи жизнетворчества, поклонялась Дионису. Их совместную жизнь, «полную глубоких внутренних событий, можно без преувеличения назвать для обоих порою почти непрерывного вдохновения и напряженного духовного горения» [17] Иванов Вяч. Собр. соч. Т. 20. С. 20. .

В уста одной из героинь драмы «Кольца» (1904) она вложила признание: «Не помню себя до него, какая была. Была ли вовсе? Я — он. Вся в нем». «Кольца» — первое крупное произведение писательницы. (Роман «Пламенники», писавшийся в начале 1900-х годов, так и остался неоконченным, как и драма «Великий колокол», над которой она работала в 1907 году.) Современники расшифровали символы этой «удивительной драмы» [18] См.: Тарский К. Удивительная драма // Московские ведомости. 1904. № 322. , в которой сплелись идеи отречения и самоотречения, отказа от уединенности и необходимость жертвы как «прохождения души сквозь ряд роковых испытаний для достижения мистической цели. Личность в безмерной жажде раскрепощения требует себе права на конечную автономию. Мятеж личности, исторически и мистически необходимый, приводит, однако, к великому и темному одиночеству. Человек мечтает зажечь факел, который осветил бы его Я. Этот свет-огонь — Любовь. Но земля-любовь поругана изначала смертью. Победить смерть и тление можно только преображением через мировое сострадание». Конечно же, речь шла о мучившей всех символистов проблеме «преодоления индивидуализма». Предлагалось «дифирамбическое разрешение личной трагедии» [19] См. Чулков Г. Л. Д. Зиновьева-Аннибал. Кольца // Вопросы жизни. 1905. № 6. . Эта мысль выражена в словах героини: «Мы не можем быть двое, не должны смыкать кольца, мертвым кольцом отражать мир. Мы — мир… Не надо жалеть тесных милых колечек. Океану любви — наши кольца любви». Ее подтверждало и пространственное решение пьесы: из Дома — на Берег Моря — а затем в бескрайнюю открытость Океана — вот путь освобождения души человеческой, устремленной к Космосу, Неведомому, Вечности, Свободе, Любви…

Появившееся на заре возникновения символистской драмы это пространное «рассуждение в диалогической форме» [20] Городецкий С. Огонь за решеткой // Золотое руно. 1908. № 3–4. С. 96. воочию продемонстрировало тяжеловесную монументальность стиля, сконструированность персонажей, заданность идеи, несценичность. Это была пьеса скорее для чтения и осмысления, чем для представления и сопереживания, хотя В. Мейерхольд тем не менее собирался ее ставить.

Но сквозь духовную разреженность драмы просвечивало «человеческое, чисто человеческое» содержание. Писательница прослеживала все возможные варианты любовного чувства: любовь-страсть, любовь-упоение, любовь-ослепление, любовь-жертвенность, любовь-дружбу — и наделяла ими живых и мучающихся героев. Страдания Аглаи, истомленной бесплодной ревностью, безнадежное растворение в любви доктора Пущина, иррациональная ослепленность вожделением Алексея, мучительно-гедонистическое прожигание жизни Вани, замыкание в себе отчаявшейся Анны… Напряженность их взаимоотношений «снималась» простым решением: если любящие чудесно обрели друг друга, они уже не принадлежат один другому. И тогда, как убеждена героиня, «счастье» — это «правильное состояние души» — будет доступно каждому. Преодолевая бесплодное чувство ревности, она примирялась с соперницей, бросала обручальные кольца в лоно Мирового Океана. Борьба в женской душе личного и мирового начал завершалась победой «вселенской» любви. Она диктовала необходимость «отдать любимого всем».