Татьяна 100 Рожева - Медленнее, ниже, нежнее… (сборник)

Я тоже закрыла глаза и прочла:

Локки тут же подхватил:

– Кто это был у тебя? – спросил Локки.

– Это Бродский мой любимый. А у тебя?

– Мандельштам. Почему ты так долго не приходила? Я думал, что я без тебя умру! – проговорил он с той же интонацией, с какой читал стихи.

– Ой! Фигасе…

– А ты думала? Все серьёзно!

– Это каждый раз так серьезно у тебя? Ну у Вас и гОрмонь…

– Ты что, обиделась?

– Нет, что ты! Ты такой чувствительный, улавливаешь настроение. Это здорово, но жить с этим тяжело, наверно.

– Да я все понимаю. Вырос уже.

– Мне нравятся большие мальчики.

– Почему? Я, наверное, и сам догадаюсь, но хотелось бы от тебя услышать.

– Потому что после тридцати пяти мальчики перестают трахать все, что движется, и начинают оглядываться вокруг, задумываться, делать интересные выводы, появляется тонкость, чувствительность и разборчивость. Далеко не у всех, конечно. И хотя проигрывают молодым в продолжительности траха, зато выигрывают в чувственности.

– Грубо, конечно. Но, по сути, так и есть. А по поводу продолжительности траха, я бы мог поспорить. Хотя опять же, кому что ближе.

Он посмотрел на меня с голубой тоской и вдруг крикнул:

– Я не могу больше ждать! Не могу!!!

– Ждать чего?

– А ты не догадываешься?

– Догадываюсь…

– Ты будешь по мне скучать? – спокойней спросил он, взяв себя в руки.

– Буду…

Он покачал головой в такт неслышимой мелодии, звучащей внутри него.

– Мне так хочется в это поверить! Ты себе не представляешь! По мне очень давно уже никто не скучает. Да и я тоже… Чем старше становишься, тем отчетливее понимаешь, насколько сложно найти человека «под себя». Не замечала?

– Не сложно. Невозможно…

– Невозможно… – устало повторил Локки. – Было много попыток, но, где-то через полгода я понимал, что одной постели мне просто недостаточно.

– А двух?

– Две, это, конечно, лучше, чем одна. А поговорить?

– После? Или вместо?

– В перерывах…

Он повернулся к навалу из дисков. Спина свитера была безкосой. На рукаве, в переплетении серых струй белела заметная дыра, в которую просвечивала косточка локтя.

– Есть одна пьеса для саксофона, Hunt dream называется. «Убей мечту» переводится примерно. Очень красивая, – Локки порылся в дисках. – Нету. Отдал, наверно. А хочешь, я тебе еще стихи почитаю?

– Хочу.

Голубые глаза зашторились чуть покрасневшими веками и, раскачиваясь, он прочел нараспев:

– Красиво. Но как-то слишком по-женски… – сказала я.

– Так ведь для тебя же! А так:

– Так еще хуже! – призналась я. – Я люблю стихи про любовь, где нет слова «любовь». А также слов «розы», «слезы», «грезы» и прочее. Мне кажется, без них поэтичней.

– Хорошо, – снисходительно улыбнулся Локки. – Тогда вот это:

– Тётенька написала? – скривилась я.

– Нет, тётенька такого написать не может! Никак! Уж извини! – уверенно сказал Локки. – Не дано это тётенькам. Я до сорока лет не читал стихов. Зато теперь перекатываю во рту, как конфету. Жизнь – забавна. Вот ещё тебе:

– Ну как?

– Пронизано человеколюбием. Слуг не разбудили, – оценила я.

– Да ладно, побудь сентиментальной, скажи, что это красиво!

– Это туманно, ностальгично, откуда то из прошлой, не нашей жизни. Но красиво… Не знаю.

– Это было еще до Серебряного Века. Я бы там хотел жить. Вот совсем мое:

– Это супер! – впечатлилась я.

– И ты до сих пор не знаешь, кто это?