Елена Арсеньева - Год длиною в жизнь

– Мать честная! – ужаснулся Федор. – Где ж такая станция, где такой поселок? В Якутии небось?

– Да ладно, – хохотнул Толоконцев. – Какая Якутия? Всего ночь от Х. на поезде. Даже меньше ночи, пять часов. Чепуха сущая! Там еще в войну и после нее такие же, как мы , – Степан произнес последние слова с особым выражением, – строили железную дорогу в обход Транссиба. Дорога называется Байкало-Амурская магистраль, БАМ сокращенно. Бамлаг, понимаешь? Часть построили, часть забросили, часть разобрали в войну и перебросили рельсы под Сталинград. Но те участки, которые остались, которые довели до ума, работают. Там лесозаготовительный район, поэтому не совсем уж медвежья глушь. Павлов там на станции кочегаром трудится, ну а заодно кем-то на метеостанции, ремонтником вроде. У него руки золотые, помнишь, мы говорили, что он из породы левшей, которым блоху подковать – раз плюнуть. А приборы у метеорологов то и знай ломаются, в город небось не навозишься в ремонт, поэтому нашего Павлова с его руками там тоже на руках носят.

– Слушай, Степан, так Павлов что, в своем медвежьем углу сидит безвылазно? Приезжает хоть мамашу навестить или как? – допытывался Федор.

– Или как. Они с матерью будто кошка с собакой. Но иногда Павлов бывает все же в городе – примерно раз в два месяца. Он, видишь ли, писатель, ну и…

– Кто он? – не поверил ушам Федор.

– Писатель, – повторил Толоконцев. – Вернее, поэт. Ну, тот, кто стихи пишет.

– Да знаю я, кто такие поэты, чего ты разъясняешь? – перебил Федор. – Просто не могу поверить – наш зэка Пашка Павлов – и…

– Да вот представь себе – заделался поэтом! У него даже книжка вышла – тонюсенькая, я ее видел в магазине, купил для интереса. Ничего, все в рифму: про тайгу и пургу, про народ и огород, луну и страну, звезду и… – Толоконцев хмыкнул. – Все как у людей! Кроме того, у нас в Х. есть журнал литературно-художественный, называется «Дальний Восток», и Павлов там иногда мелькнет со стишком или очерком. Он же еще журналист, кроме того, что поэт.

– А мемуары он часом не пишет? – с осторожной интонацией поинтересовался Федор, и Степан с такой же осторожной интонацией ответил:

– Мемуары пишет его мамаша – о боевой революционной юности. А Пашка… Нет, ты что, ну какие могут быть в его годы мемуары?

Они понимали друг друга с полуслова. Сказать «в его годы» значило – «в наше время». Да… слишком радужными надеждами они возгорелись, когда Хрущев начал обличать сталинизм! Свобода слова, печати, другие иллюзии – все с недавних пор начало рассыпаться вдребезги. Оттепель основательно подмерзла, и теперь воспоминания бывших зэков, несправедливо репрессированных, очень сильно не поощрялись. Публикация «Одного дня Ивана Денисовича» в «Новом мире» рассматривалась как трагическая ошибка Твардовского.

«Вас же выпустили из лагерей, – говорили многочисленным «иванам денисовичам». – Ну и скажите спасибо ! А прошлое – зачем его ворошить? Люди должны с надеждой смотреть в коммунистическое будущее, а не оглядываться на прошлое, в котором были свои перегибы. Главное – мы построили социализм и продолжаем строить коммунизм!»

– Охо-хо, – вздохнул Федор. – Суду все ясно, как говорится. Так что ты начал говорить, Степан? Я тебя перебил…

– Павлов приезжает в город, но нечасто – на писательские собрания, на заседания редколлегии или в издательство, или на какие-нибудь там Дни литературы…

– А вы не общаетесь, по старой-то памяти? – спросил Федор.

– Я ж тебе говорил, что ни с кем из наших не общаюсь. Не люблю вспоминать, а при встрече невольно вспоминаешь. Причем… – Степан подавил очередной приступ кашля, говорил теперь вовсе сипло: – Вот же народ у нас, а? Время идет, и все те годы начинают покрываться розовеньким таким туманом. Недавно пересекся тут с одним… Он в Магадане олово рыл, вернулся – ни волос, ни зубов, как еще жив – промысел Божий, не иначе. И он с таким пылом вспоминает про те годы! Вот, говорит, был истинно ударный труд на пользу Родины, а теперешние молодые работать не умеют. Кто-нибудь, говорит, когда-нибудь слышал про тунеядцев в прежнее время? Вообще, говорит, единственный способ заставить русского человека работать – за колючую проволоку его упечь и охранника с собакой поставить!

– Да, у нас тут тоже порой ностальгируют по временам железного Августа, – сказал Федор, от души надеясь, что те, кто слушает его разговор, не читали стихотворения Заболоцкого «Ночной сад». Заболоцкий – он ведь тоже был зэка…

– Ваше время истекло! Заканчивайте! – врезался в уши металлический голос телефонистки, и Федор подумал, что, возможно, то стихотворение все же кто-то, кроме него, читал.

– Ладно, Степа, спасибо тебе большое! – крикнул он в трубку, в которой вдруг зашумело. – Будь здоров!

Ответ Толоконцева донесся в виде каких-то неясных уханий, а потом раздались безапелляционные гудки.

– Третья кабина, поговорили? – послышалось из громкоговорителя, и Федор вышел в зал.

– По-го-во-ри-ли… – пробормотал он задумчиво.

Ольга Аксакова вернулась домой и только хотела пройти к Александре Константиновне, чтобы рассказать о встрече с Лавровым, как распахнулась дверь комнаты Георгия и он сам встал на пороге. Зябко обхватил себя за плечи, хоть на дворе стояла жара. Вид у него был нездоровый: хмурое, небритое лицо побледнело, глаза окружены темными тенями, отчего казались еще больше. У Ольги дрогнуло сердце от воспоминаний, которыми она никогда и ни с кем не делилась и которые последние пятнадцать лет таила даже от себя самой. Она ведь была воспитана в строгости, а потому даже помыслить о другом мужчине казалось ей супружеской изменой. И все же… Что с того, что тот мужчина умер? Все равно в ее сердце живет и всегда будет жить лишь он один! Сын напоминал ей о нем каждый день. Они неправдоподобно похожи… он ведь тоже был неправдоподобно похож на своего отца…

– Мама, – хмуро проговорил Георгий. – Можно мне у тебя кое-что спросить?

В ту же минуту из своей комнаты появилась Александра Константиновна и тоже застыла на пороге, совершенно как внук, – даже руки точно так же на груди сложила. Глаза ее были прикованы к лицу Георгия, и Ольга только вздохнула, подумав, что и ее бедная, старая мать тоже живет не в настоящем и будущем, а в прошлом, оттого и смотрит на внука с таким тревожным обожанием. Ну что ж, все они одной русановской крови, обречены помнить и не забывать никогда… совершенно как в той книжке, которую когда-то читал дед и которая валяется теперь в его старом шкафу:

А впрочем, очень может быть, подумала Ольга, она что-то перепутала в этих старых строках. Да и не до стихов сейчас, не до воспоминаний: такой напряженный вид у сына, так встревожена мать…