Виктория Холт - Зыбучие пески. Книга 1

— Не говори глупостей. Ты бы взбесилась, если б тебя хоть пальцем тронули. Брыкалась бы и визжала, я тебя знаю. Просто тебе хочется того, чего нет… Папа обещал взять меня на “черепки”, когда я стану постарше. — Ее глаза сияли. Она с явным нетерпением ждала этого дня.

— Нам постоянно твердят, что мы должны подрасти, чтобы делать полезную работу.

— Пожалуй, так оно и есть.

— Да, но это означает только одно: мы должны вырасти и стать археологами.

— Нам повезло, — констатировала Рома. Она не говорила, а именно констатировала, настолько была убеждена в правильности сказанного ею. Но надо отдать должное: она и не высказывалась, пока не обретала уверенность. Такой уж была Рома.

Я же была эксцентричной, легкомысленной, предпочитала играть словами, а не ископаемыми останками и всегда находила нечто забавное именно в тот момент, когда следовало сохранять серьезность. Так что я не очень-то подходила собственному семейству.

Мы с Ромой часто бывали в Британском музее, с которым был связан наш отец. Особое удовольствие мы получали оттого, что свободно могли проходить в святая святых музея. Помню, как я бродила по этим священным камням, останавливалась и, прижав нос к холодному стеклу витрин, старалась получше рассмотреть старинное оружие, глиняную посуду, драгоценности. Рома была в восторге от них; позднее она даже носила чудные четки, обычно из плохо обработанной бирюзы, или янтаря, или грубо отшлифованного темно-красного халцедона. Вообще, ее украшения всегда выглядели какими-то доисторическими, будто их откопали в древней пещере. Думаю, именно поэтому они и шли ей.

Потом я обнаружила кое-что интересное и для себя. Сколько помню, меня всегда привлекали звуки: капающей воды, играющего фонтана, цоканье лошадиных копыт по мостовой, призывы уличных торговцев. Мне нравился шум ветра в ветвях грушевых деревьев в крохотном, обнесенном стеной садике нашего дома, находившегося неподалеку от музея, крики детей и пенье птиц весной, неожиданный лай собаки. Музыка слышалась мне даже в капанье воды из крана, которое других так раздражает. Всего пяти лет от роду я уже могла подобрать несложную мелодию и, случалось, часами восседала на высоком табурете у фортепьяно, наслаждаясь чудом звуков, создаваемых мною, моими ручками, тогда еще едва утратившими детскую пухлость. “Да пусть ее, лишь бы не проказничала…” — пожимали плечами няньки.

Родители, заметив наконец мою страсть, не проявили большой радости. Конечно, это была не археология, но все же достойная замена, а принимая во внимание все происшедшее в последующие годы, придется, боюсь, признать, что мне были предоставлены все возможности.

Тем временем Рома продолжала радовать родителей; даже свои школьные каникулы она проводила с ними на “черепках”. Я же занималась музыкой и оставалась дома на попечении нашей экономки, чтобы практиковаться в игре на фортепьяно. Я делала заметные успехи, и мне взяли самых лучших учителей, хотя мы были небогаты. Жалованья отца едва хватало на жизнь, тем более что большую часть своих доходов он тратил на раскопки. Рома изучала археологию, и родители часто говорили, что Рома пойдет значительно дальше них, ибо помимо последних открытий она хорошо знала не только историю, но и методику археологических исследований.

Я часто слышала, как они разговаривали. Эти разговоры звучали прежней тарабарщиной, но парией я себя больше не чувствовала: ведь все прочили мне успех. Уроки были в радость и мне, и моим учителям, и сейчас, когда я вижу на клавишах эти спотыкающиеся ученические пальцы, то всегда вспоминаю те дни, когда открывала совершенно новые чувства — полного наслаждения и удовлетворенности. Я стала более терпимой к родным, понимая теперь, что они испытывали ко всем своим каменным и бронзовым штукам. Жизнь действительно приготовила мне подарок. Это Бетховен, Моцарт и Шопен.

Когда мне исполнилось восемнадцать, я поехала учиться в Париж. Рома уже училась в университете, и, поскольку все каникулы она по-прежнему проводила на “черепках”, виделись мы редко. Отношения у нас всегда были хорошими, хотя и не очень близкими: слишком разными были наши интересы.

Именно в Париже я и встретила Пьетро, пылкого латинянина, наполовину француза, наполовину итальянца. Нашему преподавателю музыки принадлежал большой дом недалеко от улицы Риволи, в котором мы, студенты, и жили. Мадам, его жена, держала пансион, а это означало, что все мы время от времени собирались под одной крышей.

Какие же это счастливые дни, когда мы гуляли в Буа, присаживались за столики уличных кафе, шумно обсуждая свое будущее. Каждый верил в свою избранность и в то, что в один прекрасный день наши имена прогремят по всему миру. Пьетро и я, оба честолюбивые и решительные, оказались самыми многообещающими студентами. Все началось с соперничества, но вскоре мы поняли, что совершенно очарованы друг другом. Мы были юны, а весенний Париж — лучшее место для влюбленных, и мне казалось, что до этого времени я и не жила по-настоящему. Я впадала то в экстаз, то в отчаяние и говорила себе: “Это и есть счастье”. Я жалела всех, кто не учился музыке в Париже и не был при этом влюблен. Пьетро был беззаветно, фанатично предан музыке. В глубине души я сознавала его превосходство, и потому он значил для меня все больше и больше. Мы были совершенно разными по характеру. Я изображала обособленность, которой не испытывала, хотя вначале была такой же увлеченной и решительной, как и он. Его же, хотя он все понимал, эта моя скрытность и раздражала и завораживала. В своей преданности музыке он был совершенно серьезен, я же могла сколько угодно притворяться легкомысленной. Впрочем, я хорохорилась редко, он же только это и делал, так что моя безмятежность выглядела постоянным вызовом: его настроение менялось каждый час. Он мог вспыхнуть огромной радостью, причиной которой являлась его вера в собственную гениальность, и тут же, без перехода, впасть в отчаяние, потому что сомневался в своем божественном и недоступном для других даре. Как и многие артисты, он бывал совершенно безжалостным и неспособным скрывать зависть. Когда меня хвалили, он замыкался в себе, злился и старался сказать какую-нибудь колкость. Если же я играла плохо и нуждалась в утешении, то он был само сочувствие. В такие минуты не было человека добрее, и именно за это сочувствие и абсолютное понимание я его и любила. Ах, если б я могла тогда видеть его так же ясно, как вижу сейчас этот призрак, не покидающий меня никогда!

Мы стали ссориться.

— Прекрасно, Ференц Лист, — кричала я ему, бывало, когда он, играя одну из Венгерских рапсодий, колотил по клавишам, откидывая назад свою львиную голову, и пытался, впрочем, небезуспешно, подражать самому маэстро.