Элеонора Гильм - Искупление [litres]

Полная изба людей. Кто-то сострадает, гладит жалеючи. А кто-то, как толстомордая Зоя или исхудавшая Дарья, ухмыляется, радуются чужому горю. Не принято на Руси оставлять человека одного с горем. Соседи и обмыть покойника помогут, и на стол яства принесут, и в надобностях помогут. А ты взамен должен развлечь, показать глубину горя своего, оплакать потерю, потешить благодарностями и просьбами… Кто думает об этом в тяжелый час… А Аксинья думала. И хотелось ей разогнать разношерстную толпу, что третий день толклась в доме, пила, ела, поминала (малыми чарками – пост на дворе), разговаривала, плакала, тихонько смеялась, разглядывала ее… Остаться одной в своем бездонном, неисчерпаемом беспредельном горе, застыть ледяным истуканом до весны. Если бы не дети, Аксинья так и сделала бы, избавилась от зевак и сострадающих, забилась в кокон из перины и одеял, провалилась в забытье. Лишь Нюта с Матвеем вытягивали ее из ледяного морока, требовали внимания, тормошили, возвращали в мир живых.

Последний путь. Последнее прощание. Грубо вытесанный гроб, обложенный хвойными лапами, медленно выплывает из дома. Белое и мертвенное в окружении зеленого и вечно живого. Заяц, Семен, Яков и Игнат без надрыва несут усохшее в болезни тело. Оно еще здесь, в родном дворе. А дух уже где-то там, в небесах, парит, Аксинья уверена, приближается к райским кущам.

Двое саней, процессия из двух десятков человек проводила Анну, жену Василия Воронова, в соседнюю деревню. При неказистом храме вырыт ледник, где до лета ожидают своего погружения в матушку-землю десятки покойных из окрестных деревень. В марте-апреле, когда снег и лед стекут буйными ручьями в Усолку и Каму, обряды погребения следовать будут один за другим. Суровая правда суровых краев.

Серое небо сдавливало голову. Снежинки изредка падали на бренную землю, грезили о последнем снегопаде, но он все не начинался, и напряжение природы передавалось человеку. Аксинья шла следом за санями, не отрывая взгляд от матери. Чем ближе Александровка, тем больше пригибала ее к земле черная мысль: все, не будет больше ласкового взгляда и улыбки, нежного «доченька» или «Оксюша», безбрежного прощения и принятия дочери-греховодницы такой, какая она есть, без всяких обвинений и укоров. Казалось, что так будет всегда – рядом мать с поддержкой и помощью. Будто не знала, что смерть всегда приходит и забирает любимых. Брата. Отца…

Видна уже александровская церковь. Занесена посеревшим снегом, будто стала еще меньше и неказистей, вросла в землю, один крест возвышается над округой, напоминая о славе Божией. Отец Сергий довольно крякнул и прибавил шаг, завидев родной храм. «Умаялся. Бедный», – с неожиданным состраданием подумала Аксинья. Год назад ненавидела она пастыря, что терзал ее покаянием. Красный пьянчуга никуда не исчез, и привычка беспрестанно облизывать губы осталась. А откуда-то в душе взялась благодарность. Аксинья сама удивилась себе. И неожиданно закричала:

– Матушка моя! Зачем же ты меня оставляешь? Мату-у-у-ушка!

Она вцеплялась пальцами в занозистые бочины саней, прижималась губами к савану. Залитые едкой влагой глаза уже не различали путь, пару раз Аксинья, поскользнувшись, упала бы в щедро рассыпанные по дороге лошадиные кучи, но твердая рука вела ее. Чей-то низкий голос шептал:

– Успокойся ты, Аксинья, успокойся. Что нашло на тебя? Ты сильная, выдержишь. Не то еще выдерживала.

– Давай глаза вытру, горе ты мое, – уже женский голос, ласковый, будто материнский. «Параскева», – поняла Аксинья, избавленная усилиями подруги от слезной пелены. Шмыгнула носом, будто малое дитя, вцепилась в подругу.

Злющие ободранные собаки встретили их диким лаем. Одна вцепилась в подол летника Аксиньи, стала трепать беличью оторочку.

– Брысь, псина! – прикрикнул мужик, шедший по правую руку от нее, для верности пнул собаку по облезлому заду.

Семен… Он ее держал, он успокаивал, не признала она верного друга детства, ввергнутая в темноту скорби.

– Спасибо.

– Что бормочешь, Оксюшка?

– Спасибо тебе, Семен. Тебе, Параскева. Всем. – Голос ее окреп.

– Ну слава Богу, – забормотали еловчане. И сейчас не было среди них ни одного, кто злорадствовал бы над искренним горем дочери гончара, за год растерявшей всю свою любящую семью.

– Поговорить надо. – Георгий Федотов по прозвищу Заяц, одетый в одну рубаху и порты, появился на Аксиньином пороге спустя две недели после похорон.

– Ты в дом проходи. На улице не май, замерзнешь.

Зима не желала пускать юную весну на порог, жалила метелями и ядреным морозом. Старый пес Вороновых прошлой ночью издох, не выдержав затянувшейся зимы.

Аксинья поставила перед гостем миску с мазуней из редьки, редкое лакомство на постном столе. Мужчина отодвинул миску подальше:

– Воды дай.

Аксинья зачерпнула с кадушки колодезной воды, и Заяц долго, жадно ее пил, облив перед домашней рубахи.

– Ты малого отправь на улицу, – кивнул головой на пристроившегося под столом Матвейку.

– У тебя работы нет? Что сидишь прохлаждаешься? – Под строгим тоном она спрятала улыбку.

– Ровесник, поди, моему Тошке?

– Да постарше он. Просто невысокий, худой.

– Вырастет еще… Он Федькин? Племяш, значит, твой?

– Он самый, сын Марии. Ты ведь не о Матвее пришел говорить?

– Нет, не о нем.

Георгию сложно было начать разговор, его уродливая губа дергалась, выдавая волнение.

– Не знаю я. Да пойду лучше, пустое все…

– Сядь, раз пришел, говори. Я помогу чем смогу. Ты мне с похоронами услугу оказал, я тебе сейчас добром отплачу.

Георгий выдохнул. Присмотревшись к нему, Аксинья заметила, что он осунулся, блекло-зеленые глаза обведены темными кругами, как у человека, давно не спавшего.

– Говори ты уже!

– Не могу я больше. Не могу… Гложет меня память…

Речь Георгия, исковерканная по божьей милости, была бурной мешаниной. Сейчас, когда чувства захлестнули его, Аксинья с трудом понимала горестные слова.

– Мочи нет. Рвется наружу, рассказать надо… Ульяна всему виной.

– Уж полтора года, как Ульяна умерла… Пора отпустить ее.

– Она меня, ведьма рыжая, не отпускает. Веришь, нет – каждую ночь снится.

– Нет ее на этой земле, Георгий. Ты понять должен. Новая семья у тебя, Марфа ребенка ждет.

– Рассказала она тебе… Знаю я, этим местом знаю, что померла давно Ульянка, – Заяц постучал по русой, коротко стриженной голове. – А тут, – стукнул в грудь, – совсем другое…

– Ты спишь худо?

– То ли сплю, то ли нет… Марфа на сундуке теперь… Со мной спать боится. Будто изувер я какой… Говорит…

– Что говорит?

– Душил я ее.

– Во сне?

– Да. Не она мне виделась, Ульянка окаянная. Думал, сейчас придушу ее – и освобожусь. Постоянно со мной грех этот…