Элеонора Гильм - Искупление [litres]

Давно прошли славные времена, когда дружили они все: и Ульянка, и Зоя с Агафьей, и Анфиса, и Аксинья. Ульяна давно в могиле, Зоя замужем за кузнецом Игнатом. Оставшаяся в девках Агафья неразлучна с Зоей, будто в прислугах у нее; своих детей нет, так чужих растит. Анфиса переселилась в Соль Камскую, выйдя удачно замуж, Аксинья – мужняя да без мужа, проклятая грешница, которую приличные односельчанки обходят стороной. Неисповедимы пути… Аксинья перекрестилась, вспомнила завет отца: «Не поминай Господа всуе».

– Отцу Сергию пожалуйся, он защитит, угомонит мужа. – Опять Аксинья услышала лишнее. Голос Зои как патока, сладкий, обволакивает человека, западает в душе.

– Нет ничего плохого. Только тягость на сердце. – Катеринин неуверенный голос.

– Ведьма она да баба гулящая. Я такую в соседках терпеть бы не стала. Или пусть сидит тише воды… Либо отправляется восвояси… В лесу вон живет…

– Зоя, перед Богом все равны.

– Ты, Агаша, ростом велика, да умом не вышла. В споры со мной не вступай.

Агафья умолкла.

– Грешница она… Да Ваньку моего выкормила…

– Так что ж теперь, мужа ей свово отдашь в благодарность? Смешная, ей-богу!

Ответ Катерины заглушил лай пса.

Не дадут Аксинье покоя в родной деревне. Давно она поняла, что деревенские грезили об одном: исчезла бы она куда-то, скрылась с глаз их. Но повода для радости им Аксинья давать не собиралась. Совершила грех – ответила за него. И долго еще каяться будет. Но испоганить жизнь свою, жизнь детей она кумушкам не позволит.

Еловчане всматривались в небо, прислушивались к себе. Какова весна будет? Холодная или теплая? С заморозками или знатными ночами? Главное не упустить посевной срок. Все соизмерить и просчитать. Яков первым вытащил соху, почистил упряжь и запряг кобылу.

Вслед за старостой потянулись остальные. Гошка Заяц спозаранку пашет свои десятины, Тошка на подмоге. Семен Петух, Зоин отец Петр Осока, Спиридон с сыновьями, молодой Никашка, даже Макар Овечий Хвост – все на поле. Тощий Демьян со старшим сыном выпросили за зиму у односельчан худые соху да борону и чинили их, разложив на солнце, торопились, чтобы поспеть вовремя.

Лишь три десятины, что оставил безмужней Аксинье скупой Яков (две десятины отдал Георгию, десятину забрал себе), подсыхают, покрываются коркой, скоро непригодны станут для распашки. Узкая полоса озимых взошла, радует нежной зеленью. А как же остальная земля?

Тщательно Аксинья выбрала одежду, укрыла непокорные волосы под темным платком, оставила за старшего Матвея.

– Прасковья, помоги, – после приветствий огорошила подругу.

– Чем же я помогу тебе?

– Брат твой Никашка… Пусть вспашет десятины мои да посеять поможет.

Параскева вздохнула, всплеснула полными руками.

– Мы сами голь перекатная, у Якова выпросили коня. На два денька всего, и сами не успеем.

Георгий Заяц успокоил:

– Немного обожди, со своим разберусь, все сделаю.

Да нет покоя, поздно будет, уйдет время, природой предназначенное для посева семени во влажную, готовую принять землю. Снедала тревога Аксинью, тревога, неподвластная терпению и смирению.

Игнат в кузне занят целыми деньками, да еще свой надел пахать надобно. Не пошла к нему на поклон Аксинья. Змея Зоя костьми ляжет, но запретит мужу помогать ведьме.

Один человек во всей Еловой готов Аксинье помочь. Да не пойдет к нему Аксинья. Зубы стиснет, да не пойдет.

Вся Еловая, все семнадцать изб, вытянулись вдоль Усолки на возвышении. Талая вода стекала в реку, предохраняя деревню от затопления. Прижались друг к другу дворы, меж домами по две сажени, не больше, дворовые постройки сомкнулись плечами. Во дворах клети, сараюшки, сенники, гумно, хлева… У кого ворота добрые, со вкопанными столбами, башенками, резным узором в навершии, у кого покосившиеся да невысокие. Возле дома кто-то посадил черемуху, рябину, смородину или березку. За двором растянулся огород, капустник с грядами, куда бабы с детишками скоро высадят репу, редьку, капусту, бобы да горох, морковь да свеклу, лук да чеснок. А за огородами широкой полосой пошли десятины пахотной земли, ограниченные лесом. Чем больше мужчин в семье, тем надел шире; чем напористей хозяин, тем лучше земля.

Когда Аксинья изнемогала в схватках, производя на свет Сусанну, пожар с юга подобрался к Еловой, пощадил деревню, но превратил лес в обугленные стволы. С каждым годом полоса возделываемой земли все шире, она вгрызается в лес, каждый хозяин стремится отвоевать землю, растащить черные пни, перекопать удобренный золой дерн.

Третий день посевная в Еловой. Третий день Аксинья места себе не находит. В памяти заветы отца: нельзя семью без ячменя да овса оставить. Скотина зиму не переживет. Бьется в голове дума, сна лишает.

Уже кончился полный работы день, в печи томится скудный ужин, а Аксинья, надев высокие материны сапоги, пошла на поле. Сине-вишневые сумерки сгущаются над Еловой, воздух чист и свеж. Вдалеке тенькают синицы, копошатся на вывернутой земле скворцы, сливаясь с черной землей.

Ни с чем не сравнить запах весны. Благоухание распаханной земли, что доносится до Аксиньи. Она наклонилась, погладила зеленые иголки озимых, прошептала:

– Только на вас, родимые, надежда.

– Бу! Испугалась? – Вымазанный сажей Семен загоготал, довольный тем, что поймал соседку, застал врасплох.

– Испугалась.

– Чего грустная такая?

– Смотри, – обвела рукой Аксинья. Справа темнел перепаханный надел Зайца, слева – земля Семена. А посередине обветренной, иссохшей полосой – владения Аксиньи.

– Да, этак ты, подруга, с голоду помрешь. И детишек угробишь. Почему ко мне не пошла на поклон?

– Сам знаешь.

– Перестань ты. Оксюшка, глянь на меня.

Давно уже никто не звал ее детским именем, давно не слышала она такой нежности в голосе.

– Семен…

– Слушай, егоза. Что было, быльем поросло. Ты соседка моя добрая, в детстве дружили мы. Что промеж нас потом было, забудь.

– А давеча…

– Много пива я выпил, озорство взыграло. Нет у меня к тебе ничего…

– Ты прости, слышала я, как мать твоя ругалась…

– Дура она, хотя нельзя так про мать… Нет ничего у меня к тебе. – Высокий Семен склонился к Аксинье.

Травянисто-зеленые глаза в обрамлении светлых ресниц смотрели на нее задумчиво. На щеках чернели полосы сажи, и Аксинья уже смочила палец, чтобы стереть их, да в последний момент одумалась.

– Устал ты, Семка. Иди домой. – Аксинья вспомнила, как целую жизнь назад любила считать веснушки на его облупленном что зимой, что летом носу. Раз, два, три. Четыре, пять… Потом Семен пытался ее поцеловать. Она с довольным визгом от него убегала. Счастливое время.

– Я помогу тебе. Ты не печалься, Оксюша.