Элеонора Гильм - Искупление [litres]

Как решил для себя однажды, что соседская Оксюшка, тонкая, ломкая, черноглазая и черноволосая, робкая и задорная, должна принадлежать ему. Решил, когда подглядывал сквозь узкое окошко в бане. Полная, пышнотелая Ульянка на поросенка похожа, а Оксюша словно березка гибкая.

Свадьба с кузнецом ужалила Семена как целый рой обозленных пчел, ужалила и в сердце, и в голову… Черная обида застилала глаза, окунула в горячий котел бешенства. С ним отказалась венчаться, стервоза. Отговорки все придумывала: «Воле отца перечить нельзя, тетка Маланья супротив будет». А с Гришкой-чужаком быстро у нее все сладилось, по полянкам зажималась, а когда родители ее под замок посадили, исхитрилась – сбежала. Ради него, Семена, и пальцем пошевелить отказывалась.

И ведь проще было ее возненавидеть. И жил бы дальше спокойно. Но глянет Семен на девку, нет, бабу замужнюю, и кажется, что опутал ее чарами кузнец, свел с пути истинного, и нет ее вины в том, молодая, глупая. Надо спасти, вывести ее из басурманского плена.

Долго держал в себе желание расквасить морду кузнецу… И на Масленицу 1606 года решил потешить ярость, да силенки не рассчитал… Опозорился.

Катерина… Родители ее выискали, сына и не спрашивали, по нраву ли ему тихая, пугливая девка, дочь крестового друга Ивана Петуха. Обвенчали, под одеяло одно положили… Она вздрагивала от любого его движения, каждую ночь тихо всхлипывала, втягивала голову в плечи от громкого слова…

Катерина боялась мужа там, где надо было спорить; укоряла и обижалась там, где надо было промолчать; сторонилась и охлаждала там, где надо было использовать мужскую природу, нестойкую к бабьей ласке. Жизнь с суровой свекровью и равнодушным мужем превратила Катерину в батрачку, с которой не считался в семье даже малолетний Ванька. Семен не мог уважать безгласную, слабую жену, привыкнув с детства подчиняться властной матери. Он не видел в уступчивости и нежности жены уважения и покорности, презирал тихий голос и беззвучный плач ночью. Жизнь его семейная, похожая на жизни сотни других семей, лишена была и огня, и души, и полета. Он был будто пчела, лишенная возможности собирать мед и носить в свой улей. Чем старше становилась мать, тем больше передавала она дом Катерине, и тем меньше хотелось Семену возвращаться туда.

Чужой улей, чужой дом. Чужая жена.

Согрешила Оксюша, довела мужа до Обдорска, а Семену радость. Далеко отправили Григория, глядишь, не вернется. Строганов – хлипкая порода. Руку отчекрыжили, сразу пропал.

Осталась Аксинья одна. Никому не нужная, презираемая.

А Семен всегда помочь готов. И с забором, и с вспашкой, и с посевом. Добрый сосед. А кто его обвинить может? Всегда в деревне так делается.

Пузо Аксиньи ненадолго озлобило Семена, но потом отпустило. Когда Аксинья порой сидела на лавке и кормила одной грудью – Нютку, другой – Ваньку, Семкиного сына, вид маленьких губ, сомкнувшихся вокруг ее соска, довольное причмокивание сына рождало в груди непомерную радость. А в портах творилось непотребство: ночью Семен набрасывался на жену, вторгался в ее сухое, противящееся каждым вздохом своим тело.

Дождался момента, когда Аксинья должна была поддаться, подчиниться, признать право на владение собой. Не так скоро это случилось, но Семен добился своего. Податливость Аксиньи превратила верного мужа в пчелу, спешащую собрать мед с запретного цветка. Больно сладок он на вкус, и лепестки бархатные, и нектар дурманящий. С любовницей Семен забывал обо всех печалях, обязанностях, запретах.

Снилось ему пару раз: настал новый день, а Катерины нет. Не умерла, не убита, не ушла. Просто нет. На место ее приходит Аксинья, и жизнь сразу превращается в ту, какой должна быть.

Но жена не исчезала. Только смотрела на него все тоскливей, будто побитая собака. Катерина даже ссориться, кричать не умела. Другая бы горшки била, орала, дралась… Да и муж тогда бы приложился к ней… Семен понимал и принимал бы такую жену.

День за днем перебирал он будто семена овса в лохани. Отправить женку в монастырь. Сбежать с Аксиньей за Камень. Утопить женку.

Детей жалко. Своей размеренной жизни жалко. А вот Катерину – ни капли.

С обретением желанной бабы совпала удача в затеянном деле. Своя пасека – шутка ли! Приманил рой, загудели, заработали пчелки. Сделает колоды, привадит дюжину дичков [28] Дичок – семья диких пчел. – и будет на округу самым богатым. И от Аксиньи – помощь. Именно удача в пасечном деле убедила Семена, что Бог на его стороне, поддержит его, закроет глаза на грех, как любящий отец закрывает глаза на шалости сына.

Осталось лишь избавиться от Катерины. Он понимал, что сам никогда не сделает подобного. Побоится.

Мать бесстрашна, невестку она презирает, но Аксинью ненавидит лютой ненавистью. Потому и мать-помощница здесь не выручит Семена, не избавит от постылой жены.

Весь август ложился спать и засыпал с одной думкой: Катерина – Аксинья, Аксинья – Катерина.

– Отметим такой день! Я как пришел сегодня да увидел… Как чумной, ей-богу… Медовуха свежая, – он протянул Аксинье плетеную бутыль.

– Пост ведь, нельзя…

– А если хочется, то можно… Мне и другого хочется. – Он потянулся к ней хмельным ртом, шалыми руками, всем своим горячим, возбужденно-радостным телом, не ведающим отказа и за- претов.

Занятые распутными ласками, не замечали они, что в кустах ивы чьи-то несчастные глаза смотрят и не верят, что чьи-то губы шепчут проклятия.

Душно в александровской церквушке. Пахнет ладаном, потом, человечьей усталостью. Глаза Спасителя, чуть отстраненного в своем всепрощении, глядят на крестьянский люд с великой нежностью. Отец Сергий, чуть похрипывая от натуги, твердит:

– Сплясала ученица всезлобного диавола и главу твою, Предтеча, в награду взяла. О, пир, полный крови! О, если бы не поклялся ты, Ирод беззаконный, лжи порождение! – и за скудным его голосом слышат и святость Иоанна Предтечи, и кровавую расправу, и благость, и восхваление Крестителя Проповеданного.

Аксинье страшно, будто она плясала на пиру у Ирода, она просила голову Крестителя и приняла ее на блюде. И гордыня, и блуд, и танцы, и радость бесовская – за прошедшие месяцы окунулась она, будто Иродова дочь, во все грехи, искупалась в них, пропиталась пороком.

Она молится, кается, и кажется ей, что сейчас уже падает в геенну огненную. Все жарче в тесной церквушке, все страшнее мысли в голове, и только маленькая ладошка дочери, зажатая в ее деснице, не дает впасть в беспамятство.

В трех шагах от нее Семен, втиснутый между матерью и женой. Глаза закрыты, весь обращен в проникновенные слова. Если кто-то бросит взгляд – а таких почти не найти, всяк в свое погружен, – то увидит истового христианина. А внутри пляшут бесы – одолел, подчинил себе божьих тварей, посадил их в колоду. И не деньги привлекают его, что выручит теперь, а гордость за освоенное дело, за то, что превзошел отца своего, Ивана, знатного бортника.