Элеонора Гильм - Искупление [litres]

Спиридон и Дарья выдавали замуж младшую дочь-заморыша за соликамского вдовца. Пользуясь Петровским мясоедом, спешили сыграть свадьбу. Аксинья ушла с празднества рано – задолго до заката. Матвейка остался горланить песни и бросать тоскливые взгляды на Лукерью.

Тихое постукивание не испугало Аксинью.

– Кто там? – спросила, чувствуя не сердцем – низом живота ответ.

– Я. Выходи во двор.

Погасила лучину – во дворе свет от месяца и звезд. Накинула старый плат с вытертыми цветами. Поцеловала дочь, погладила мимоходом кошку.

Искушение не превозмочь.

– Ты что ушла рано, Аксинья? – Семен затянул ее в хлев, помог забраться по узкой лесенке на сеновал.

– Устала я от празднеств.

– А я сразу видел, что уходишь. За тобой пошел.

– Ты постыдился бы, жена да мать рядом.

– Мать десятый сон видит, Катерина на свадьбе… Да не о них речь. – Семен, не переставая говорить, задрал ее рубаху, стянул с себя порты.

– Супостат ты, – сквозь зубы извергся стон.

– Мягкая… Иди сюда… Сладко тебе со мной на сенокосе было?

Аксинья не отвечала, только выгибала шею под его мокрыми поцелуями.

– Ты скажи… скажи… Сладко? – Он зажал ее сосок своими пальцами, медленно прокручивал, будто теплую горошину. – Молчишь? А так… – Он наклонился и втянул губами острое навершие груди, облизал языком, вновь втянул, будто младенец в поисках пищи. – Сладко?

– Да, – протянула Аксинья, забыв, что жизнь может обрушиться, погребя с головой не ее одну.

Семен с Матвеем вывезли с низовьев Усолки копны душистого, пахнущего летним разнотравьем сена. И бабы долго перемывали косточки Аксинье: знать, не зря мужик ради соседки так пластался. Греховоднице же оставалось лишь проходить мимо глухой и безголосой тенью.

– Есть у тебя с бортником что? – Обвинение звучало в Матвейкином голосе помимо его воли.

– Матвей!..

– Скажешь, мал еще вопросы задавать? Да вырос уже, глянь. – Он выпрямился и задел макушкой низкий, по пермскому обычаю, потолок.

– Не скажу я тебе ничего. Не мучай меня, – вырвалось у Аксиньи надрывно, с подступающей к глазам влагой.

– Есть, значит… От уважения большого. Не врут люди. Пойду я, – развернулся и ушел из избы куда-то в звездную августовскую ночь.

Совсем запуталась Аксинья или… Жизнь ее запутала, не давая жить честно, по-людски? Сколько ни бежала она от Семеновой похоти, не устояла, забилась в руках его, как муха в паутине. Сколько ни бейся, все прочнее затягивается липкая нить, стягивает крылья, облепляет тело. Ни улететь, ни уползти, ни скрыться…

Или сама перед собой лукавит Аксинья? Мухе в паутине верная погибель, а ей с Семеном самая сласть женская. После одиноких лет, проведенных в тяготах да без мужской заботы, расцвела она. Каждого вечера, каждой ночи с замиранием сердца ждет: сбежит ли милый от матери и жены?

И если бы только в ласках дело было…

Прошедшей ночью они хоронились в Аксиньином сеновале. Свежее сено щекотало ноги, забиралось за пазуху, соперничало с жадными руками Семена. Аксинья чихнула и обмерла: никто не услышал? Вдруг Матвей в хлев пришел…

– Трусиха ты, Оксюша, как была, так и осталась.

– Помнишь, как я с березы на тебя упала?

– Как не помнить. Тогда и понял я…

– Что своей сделаешь?

– Что присушишь ты меня… Ведьма.

– Не говори так. – Она села, затянула тесемки на вороте рубахи, расхристанной после игр и открывавшей молочную, отяжелевшую с годами грудь.

– Оставь так, – отвел ее руки Семен. – Обидушка. Знаешь же, что шучу я, люблю смотреть, как ты злишься. Вот скажи мне, – изменился его тон, став деловым, серьезным. – Пчелы – лесные птахи, сами по себе живут. И я мед у них вроде как ворую.

– А ты хочешь хозяином у них быть?

– Верно мыслишь. Я тут на рынке мужичка одного встретил, мы с ним вместе воск да мед сдавали… Так я половник меду еле наскреб, а у него две кади… [24] Кадь – русская мера веса, равна 229,32 кг; половник равен половине кади. Да прозрачного, наилучшего меду…

– Кудесник он, мужичок тот?

– Он не выдалбливает в деревьях колоды, а сам их делает, рядком ставит на доброй поляне. Да пчел туда подсаживает. Как думаешь, получится у меня?

– Получится, а как иначе. В книге моей травы есть, что пчел привлекают да помогают бортникам…

– Посмотри, помоги, Аксинья. Засела занозой мысль.

– Все найду, что надобно, Семен.

– Следующую субботу на базар поеду да с мужиком тем, Акишей, разговор серьезный заведу. Он сказал, даст первую колоду для примеру. – Семен возбужденно размахивал руками.

– Семен, пора мне, скоро Матвейка с гуляний вернется, искать меня будет.

– До завтра, – прижал к ней губы Семен, но сам был совсем в другом месте. Наверное, с пчелами своими ненаглядными.

Подкупало Аксинью, что Семен все чаще с ней советовался, мнение спрашивал. Для него Аксинья – не пустой сосуд для его водицы, а разумная женщина. Знахарка. Он делился с ней своими мечтами и тревогами, рассказывал о своенравной матери, пакостном Илюхе, покладистом Ваньке. О Катерине речи он никогда не заводил, за что ему Аксинья была благодарна. Разговоры о венчанной жене, обманутой жене будили в ней неприятное, тянущее чувство, от которого хотелось то ли завыть, то ли пойти к берегу реки да идти-идти до самой середины, где вода накроет макушку.

– В полдень, у той заводи, где на Ивана Купала… – Аксинья кивнула. Как не помнить тот день, когда Семен застал ее за священнодейством – сбором рогоза.

Она еле отговорилась от Матвейки, который рьяно бегал с теткой по лесам и долам, стал ей подмогой в знахарском деле, заучивал названия трав и тех хвороб, от которых они помогают. Напомнила о прогнивших опорах в хлеву, о нечищенных стойлах. Братич скривился, посмотрел подозрительно на тетку, но остался дома.

– Смотри! – Семен возбужденно обходил стороной обычную колоду, вырезанную из доброго елового бревна. Кора не снята, небольшая прорезь для пчел, нехитрая приспособа для хитрого дела.

– А где ставить ее будешь? Мужичок твой говорил?

– Здесь самое ладное место. Рядом вода, поляны, пчел лесных здесь немало. Я дюжину таких сварганю – и дело пойдет. Вокруг заплоты от медведей, чтобы колоды не раскурочили…

– Доброе дело. Мало что я мыслю в том, но чувствую – не зря ты взялся за это. – Аксинье приятно было подбадривать Семена.

– Травы принесла?

Аксинья протянула пучок из трав, собранных по родным оврагам, взгоркам, чащобам – лишь там росли редкие для пермских мест маточник и боровой лист.

– Акишка сказал, что обмазал стенки колоды каким-то особым средством для привлечения тружениц…

– Добрый он человек. А ему с того какая корысть?