Элеонора Гильм - Искупление [litres]

– Норов такой, – ухмылялся Семен. И только сейчас Аксинья увидела, что он без рубахи и портов. Голый.

Аксинья еще пару раз ударила ладошкой по круглой гузке Нюты, та скуксилась, но не пускала слезы, стреляя глазами на Семена.

– Глазищи у дочки твоей синючие. Мужиков будет до погибели доводить, – серьезно сказал Семен. Он, кажется, не собирался никуда уходить и стоял на берегу, не стесняясь своей наготы.

– Спасибо тебе, Семушка.

– Ласковая. Это хорошо. В воду полез я охолонуться – прыгнул тут рядом, вон с того обрыва. Плаваю – слышу, кто-то пищит. Да жалобно так…

– Второй раз дочку мою спасаешь. – Аксинья неосторожно посмотрела Семену в глаза и утонула в травяной их зелени.

– Рад услужить вам, барыня, – шутовски поклонился Семен, и Аксинья разглядела веснушки, щедро усыпавшие его облупившийся нос.

Аксинья нашла в шалаше Матвеевы порты:

– Ты прикройся, не тряси срамом.

– Срамом? – Блудливая, похабная улыбка сверкнула на лице, пока натягивал одежку, тесно облепившую тело.

– Лепешки будешь?

– А как же. Неделю без бабской стряпни. Рыбу на углях жарю да огурцы грызу.

Аксинья завела пресное тесто, всыпав в речную водицу щедрые горсти ржаной муки. Щепоть соли, щепоть трав. Небольшая глиняная сковорода шипела на углях, тоскуя по тесту.

– Спасибо, уважила, – отрыгнул Семен, вытирая руки о траву. Нюта сидела рядом, буквально заглядывая в рот своему спасителю.

– Запах, ох запах чудный! – Матвей, потягиваясь, вышел из шалаша в одной рубахе. – А порты мои где…

– На мне твои порты, – ухмыльнулся Семен, а Аксинья почему-то мучительно, резко залилась червонным румянцем.

Ясноглазая ночь встретила пленительным холодом и уханьем ночной птицы. Матвей споро принялся за дело, и к росе они нагребли травы на шесть копен. Братич давно видел сны, а Аксинья все сидела, подбрасывая ветки в хилый костер. Рядом затрещали ветки, и женщина вздрогнула. Не от страха, а от томительного чувства, переворачивающего нутро, пробегающего по телу мурашками ожидания.

– Ждала?

– С ночью жаль прощаться. Что-то в ней есть… Колдовское…

– Как и ты, Оксюша.

Семен опрокинул Аксинью на ложе из луговых трав, прижал своим сильным телом, задел ногой полурассыпавшуюся ветку, и та вспыхнула мириадами искр.

– Пошли подальше. Матвей увидит…

Семен кивнул, взял ее за руку и увел на лесную поляну. Кожу холодил ветерок, шаловливо гулявший между осинами, но мужское тело рядом согревало не только плоть, но и душу.

С той поры так и повелось. Косили до середины ночи, а потом уходили под полог леса, гостеприимно раскинувшийся над любовниками, татями, беглыми – всеми теми, кто нарушает обычаи и запреты.

Шершавые руки, жадные, всегда пахнущие медом губы Семена делались все милее Аксинье. Каждую ночь будто заново он изучал ее тайны, вглядывался в нее в темноте, и что-то в этом взгляде завораживало.

Она оказалась бессильна перед чарами летней реки, что, казалось, сама толкнула ее в руки Семену, перед чарами летнего леса, что манил шелковой травой. Он не был ее законным мужем, как Григорий. Не был полюбовником, избранным для мести, как Степан. Парень, отвергнутый неопытной девицей, бессильный соперник кузнеца, злой муж безропотной Катерины, он будто создан был для того, чтобы сплетать свое тело с телом Аксиньи и исторгать из нее крики.

Лодка уткнулась в родной, бурнато-рыжий каменистый берег. Деревушка Еловая все также ютилась вдоль Усолки. Неделя, проведенная вдали от дома, пролетела быстро, как ласточка…

Аксинья и Матвей, тащившие пожитки, остолбенели, увидев, что ворота открыты и какой-то мужик возится во дворе.

– Здоровьица вам, родичи, – замахал мужик, и Аксинья поняла: Порфирий, Порфиша Малой. Новый родич.

– И вам здоровья, – растерянно ответила Аксинья.

За прошедшие годы Софья не баловала визитами. Порфирий иногда привозил Ваську, тот играл с Нютой, ластился к Аксинье, рассказывал о жизни с отчимом.

– Тетя! – Пухлощекий парень выскочил из избы, чуть не сбив с ног Аксинью, повис на ней.

– Ах ты, рыбка моя, – растроганно прошептала та и поцеловала маленький носик. Васька редко виделся с родными, но каждый раз бурно радовался встрече. Зов крови.

Софья вышла из избы. Осторожно ступая по скрипучим ступеням, Аксинья поняла, почему она приехала к забытой родственнице. Скоро рожать. А лучшей повитухи, чем Аксинья, окрест Соликамска не найти.

– Здравствуй, Аксиньюшка, – прижалась к ней пятнистой щекой невестка. В дополнение к родимому пятну, обезобразившему ее, и лицо, и руки, и шея покрылись теми бурыми отметинами, что помечают будущую мать.

– Софья, рада видеть тебя. – Давно пора забыть старые обиды. Сколько воды уже утекло.

– Мы в город, на базар собралися. Вы с нами?

– Спасибо за приглашение, но…

– Да, – подпрыгнул Матвей, словно мальчонка.

– Нюта?

Дочка закивала головой.

– Да, Софья, поедем. – Как Аксинье лишить радости своих каганек?

– Сегодня отдохнете, баньку истопим, – крякнул Порфирий. – А завтра в город махнем всей ватагой.

Карий жеребчик споро бежал по дороге, черные хвост и грива блестели на солнце. Порфирий напевал что-то о девице и бросившем ее молодце, Софья дремала, обняв сына. Васька вытащил из-за пазухи огромное птичье перо, подаренное Матвеем, и гладил дар, и пробовал его на зуб, и щекотал уснувшую мать.

Аксинья, напротив, ощущала невиданный прилив бодрости. Знакомая с детства дорога до Соли Камской казалась новой, полной невиданных ощущений – сейчас Аксинья воспринимала ее через восторженно открытый рот Сусанны: едущий навстречу всадник, скачущая на ветке белка, телега с запряженными в ней двумя жеребцами, выгоревшие прошлым летом избы Ивановой заимки, бредущие по дороге нищие… Ничего не ускользало от зорких глаз Нюты. Если бы уста ее не были запечатаны, матери пришлось бы отвечать на тьму-тьмущую вопросов…

– Смотри, Нюта, за следующим поворотом увидим мы Соль Камскую, большой и красивый город… Вон высятся рассолоподъемные башни. В детстве мне казалось, что они охраняют город, будто богатыри…

– Красота, – протянул Матвейка.

– А что дочка твоя молчунья такая? – заметил Порфирий.

– Беда у нас. С испугу онемела.

– Вот что… Господь поможет!

– Молюсь каждый день…

– У соседей такая же беда с сынком. Разбойники на деревню напали да зарубили сестру его во дворе. На глазах у парня. Молчит тож, уже осьмнадцать лет. Вот так.

Аксинья вздохнула, ничего не ответив. Порфирий разбудил самые страшные ее опасения.

Улицы Соли Камской казались бедными, смутные времена сказывалась во всем: закрылись шумные в прошлом лавки, лужи и пробоины украшали главную городскую дорогу, кучи костей, требухи, сора, неприбранные, копились, грозя поглотить город. Множество нищих и калек сидели на паперти Свято-Троицкого собора. Мать с тщедушным младенцем голосила, взывая о помощи. Старики, сироты, слепые, увечные…