Элеонора Гильм - Искупление [litres]

Аксинья вышла на порог и схватилась за перильце, ноги ее подгибались, горло пересохло, а перед глазами сгущалась тьма. Как посмотреть на него, как пережить, как прощение молить за содеянное…

Снявши шапки, мужики кладут на стол доску с полотняным свертком. Крестятся, кланяются перед иконами. Георгий Заяц бросает сочувственный взгляд на Аксинью, но боится вымолвить хоть слово – так страшен ее вид сейчас.

– Георгий, ты скажи, как он… – Она теряет слова, не понимая, как закончить вопрос.

– Он лежал подле коровы. Рядом коровьи рога, кости, обгоревшие.

– Мучился? – зачем-то спрашивает она и спохватывается. Ведь и сама знает о том, как страшна смерть горевшего заживо человека. Одна надежда – упавшие стропила могли быстро оборвать мучения. Да кто ж теперь узнает…

Мужики уходят, бросив прощальный взгляд на покойного. Аксинья и Прасковья застывают над покойником. Последнюю ночь проведет он в доме невесты своей, а потом отправится на место вечного успокоения, под бок к родителям.

Аксинья трясущейся рукой откидывает белое полотно. Попрощаться с ненаглядным родичем, посмотреть последний раз на милое лицо… Саван ускользает из ее рук, и она медленно оседает на пол. Прасковья подхватывает ее, тащит к лавке, усаживает на нее, протягивает ковш с водой. Закопченное, темное, высохшее, оскалившееся в непристойной ухмылке лицо не похоже на племянника ее так же, как бес не похож на ангела. Жестокий огонь исказил цветущее жизнью лицо, высушил тело, и даже привычная ко всему Аксинья не могла теперь избавиться от этого образа…

Принесшая с реки белье Лукаша, увидев Матвея, с воплем выскочила из избы. Нескоро, устыдившаяся своего страха, она возвращается домой и тихо скулит, усевшись у ног покойника. Аксинья застыла на лавке рядом с братичем, устав винить себя в произошедшем, пытается думать о Лукаше… На ум невольно приходят воспоминания об Ульяне, потерявшей жениха в юные года. Она быстро утешилась, окунувшись в мечты о Григории, память о Матвее так же быстро уйдет из жизни Лукерьи. Слишком молода она для скорби.

Заснули дети. Сопит Никашка, обняв свою юную жену. Слипаются глаза у Лукаши. Аксинья и Прасковья всю ночь будут сидеть возле Матвея, шептать молитвы, скорбеть и думать о тяжести земной юдоли.

Ночью Прасковья, виновато кивнув подруге, забирается на лавку к сыну Павке, укутывается теплым одеялом. Аксинья продолжает шептать молитвы и покаянные слова. Она знает, что ни брат Федор, ни Мария, ни ее мать с отцом не простят ей потери, не простят греха, совершенного прошлым летом и повлекшего за собой злодеяние Ильи. Никакие слова, никакие обеты, ни исповедь, ни епитимья не затмят ее вины, великой, неизбывной, страшной, обрывающей дыхание и надежду на будущее, вины. В смерти любимого братича, племянника, сына старшего брата. Чудом обретенного и потерянного.

Аксинья вновь отодвигает белое покрывало и вглядывается в иссушенное лицо. Сейчас, в свете колеблющейся слабой лучины она может представить себе веселое, лучезарное лицо Матвея. Она целует потемневшее чело и шепчет:

– Прости ты меня, голубь мой ясный, братич дорогой. Не уберегла тебя тетка, сгубила твою молодую жизнь. Что бы ни отдала я, чтобы местами с тобой поменяться. Чтобы в огне осталась я, а ты жил, и женился, и счастлив был, и дочь мою растил, и детей своих.

Новый поток слез хлынул из ее воспаленных очей, и Аксинья отвернулась, чтобы не упали они на саван, не жгли покойника.

Почерневшие губы Матвея с трудом произнесли:

– Прощаю.

Он скинул обгоревшую кожу, будто змея, меняющая обличье, вышел краше прежнего, раскрыл объятия тетке, рассмеялся радостно.

Она, помнившая, что видит сейчас сон, с трудом открыла глаза. Пора вернуться в настоящее. Впереди долгие похороны, поминки и всеохватное горе.

На лицах волнение или любопытство.

Почти вся Еловая, оторвавшись от рубки капустных кочанов, собралась у избы Якова Петуха. С самого утра крутились ребятишки, позже подошли девки с парнями, к обеду – мужики и бабы. Аксинья вела за руку Нюту, укутанную в Павкин армячок. На ней и дочке – просторная одежда с чужого плеча, свое, что уцелело, пропахло дымом так, что и надеть невозможно.

Подруга шла шаг в шаг с Аксиньей, зорко оглядывая толпу. «Бережет меня, будто наседка цыплят», – с теплотой подумала Аксинья. При ее появлении еловчане зашептались, задвигались, крутили головами, высматривая Маланью, Катерину и Илью.

Яков дождался, пока деревенские утихомирились.

– Три дня назад сгорел дом Аксиньи Ветер, в девичестве Вороновой, и Матвея. – Он замялся…

– Воронова! – выкрикнула Аксинья, поразившись звонкости своего голоса. Надтреснутым, сорванным звучать должен от горя и слез, а ишь, звенит, будто у девки-невесты. Разозлилась на себя.

Еловчане загудели, слышались обрывки речей «вот семейство», «вымесок Федькин», «Машка, женка Матвея Фуфлыги».

– Цыть! – Яков сморщился. Видно было, что все происходящее ему не нравится, надоело старосте возиться в паскудных делах. – При пожаре погиб Матвей. Есть люди, что утверждают, что знают поджигателя.

– А как не знать-то! – Таисия вышла вперед, с гордостью неся располневшее тело. Аксинья вгляделась в очертания ее душегреи, поняла – на сносях Тошкина жена. – Своими глазами видела паскудника. – Она замолчала, лукаво оглядывая толпу.

«Чужое несчастье – забава для молодухи», – подумала Аксинья, но решила, что слишком строга к Таисии, та не побоялась сказать правду, уличить поджигателя. Могла и промолчать.

– Говори, Таисия. – Яков строго посмотрел на Тошку, выглядывавшего из-за спины своей крупной женки, будто он должен был внушить Таське верные слова. Тошка молчал и гладил жену по крепкой спине.

– Он, – внушительный перст молодухи указал на худенького мальчика, забравшегося на забор.

– Наговаривает бесова баба! – Маланья выкрикнула откуда-то из толпы.

– А ты выйди, что прячешься? – Таисия улыбнулась. Напугать ее не смог бы и сам черт.

– Ты с Аксинькой в сговоре, обе одного поля… На Илюху, внука моего, не возводите напраслину, – гнула свое Маланья. Она медленно передвигалась, опираясь грузным телом на палку. – Малый совсем, дитя сущее.

– Ты, Маланья, подожди перечить. – Яков вмешался в разговор. – Не одна Таисия видела Илюху.

Тошка и Георгий Заяц подтвердили: видели своими глазами, как Илья тем вечером лазил по Аксиньиному двору, возился возле старой гончарной мастерской.

– А сын мой говорил… – Прасковья вышла в круг, держа за руку засмущавшегося Павку. – Скажи…

– Он тогда у речки говорил, что уничтожать надо грешников пога…ных, – заикаясь, договорил Павка.

– Вот, – кивнула Прасковья.

– И ты, и сын твой с Акшинькой заодно. Сама дьяволу душу продала и вас туда же тянет! – орала Маланья.