Татьяна Яшина - Фаворит Марии Медичи

Прибытие кареты встретили одобрительным гулом. Когда слуги распахнули дверь и показался сначала носок щегольского ботфорта, потом – узкое большеглазое лицо с лихо закрученными усами, а затем и вся длинная фигура епископа Люсонского в лиловом шелку – гул усилился. Лица осветились улыбками, особенно радостными – у женской половины паствы.

Мы не имеем ни малейшего сомнения, что энтузиазм этот относился исключительно к перспективам получать духовное утешение и ни в коей мере не основывался на более приземленных мотивах и мечтаниях.

Даже лица компактной группы в черном – протестантов, не только местных, но и прибывших из соседних городков и даже из Ла-Рошели, за десять лье, – изобразили некое подобие радости.

– Братья и сестры! – звучный голос епископа легко заполнил все пространство маленькой площади. Он мог бы говорить шепотом – люди замолчали и даже дышать старались потише. Арман чувствовал всем своим существом словно щекотку от сотен взоров. Он впервые обращался к людям не с места ментора в Сорбонне и не с кафедры священника в парижской церкви – а стоя в трех шагах, под открытым небом – и как никогда сильно ощущал, что внимание толпы имеет вполне реальное физическое воплощение.

Удивительно легко было говорить. Свое приветственную речь он написал еще две недели назад, но слова казались рожденными прямо сейчас.

– Я прибыл сюда, чтобы жить вместе с вами. И ничто не может быть приятнее, чем читать на ваших лицах и узнавать из ваших слов, что вы этому рады. Я благодарю вас за все свидетельства вашей благосклонности и постараюсь оправдать ее всеми возможными добрыми делами.

Я знаю, – епископ перевел взгляд на группу в черном, – что в этом краю есть те, кто отделился от нас в вере… Я желаю, чтобы мы, несмотря на это, были едины в сердечной привязанности…

Пауза и многозначительный взгляд вызвали трепет не в одном сердце.

– Едины в сердечной привязанности к королю, которому мы все должны угождать и выказывать самую искреннюю преданность. Я сделаю все возможное, чтобы помочь осуществить это во всей возможной полноте, что будет полезно и благотворно как для нас, так и для короля.

Дождь пошел через неделю, в день, назначенный для отъезда в Люсон. Начался еще ночью и не выказывал никакого желания закончиться.

Капли стучали по крышке сундука, который, то и дело оскальзываясь, тащили по двору слуги, предводительствуемые Дебурне, отъевшимся и повеселевшим от недели всеобщего почтения, струились по кожаному верху возка – карета вместе с кучером отправилась в Париж, к Мюси, и отправляться в Люсон предстояло в неуклюжем экипаже городского головы.

Экипаж более всего напоминал телегу, крытую воловьей кожей – и по сути, ею и являлся. Внутри не было даже скамейки – сидеть предполагалось на сундуках. Или мешках, или бочках – грузах, перевозимых несколько более часто, чем епископы. Или кучах торфа – судя по запаху.

Арман прогнал Дебурне в телегу, а сам сел рядом с кучером – пусть лучше поливает дождем.

Восемь часов потребовалось на преодоление шести лье от Фонтене до Люсона по промоинам и ухабам. Лошадь сильно вытягивала худую шею и налегала в постромки – в конце концов Арман и Дебурне пошли пешком – хотелось добраться до резиденции дотемна.

Им это удалось.

Разрушенная колокольня кафедрального собора, смущенная пронзительным взглядом молодого епископа, пыталась закутаться в сумеречную вуаль – но тщетно. В полном молчании он обозрел и зубчатые обломки, и трещины на голых стенах собора – ни одной картины, ни одной статуи святого! Обгорелые и обвалившиеся хоры, чудом, казалось, уцелевший алтарь. Ошеломленный, он поднял голову и увидел звезды сквозь пролом в крыше: тучи чуть разошлись, но дождь не прекратился.

– Гугенотская пушка в шестьдесят втором, – затряс головой дряхлый отец Шелю, занимающий в капитуле должность портария*и госпиталария** – именно ему выпала честь знакомить нового епископа с владениями. Тени почти съели его согбенную фигурку в бурой рясе, только кашель, неуместно гулкий в таком месте, позволяет не потерять его в сумраке.

– А шпиль кто разрушил? – спрашивает епископ, уже зная ответ.

– Так гугеноты же, в семидесятом… – кряхтит старик. – Из Ла-Рошели. Тогда же и мебель всю пожгли, ни одной скамейки с тех пор нигде…

– Я заметил, – поднимает брови Арман. Свинцовая тяжесть ложится на сердце.

– Я покажу вам вашу резиденцию, ваше преосвященство, – пытаясь заглянуть в глаза, предлагает отец Шелю.

Епископский дворец примыкает к собору – одна стена у них общая, но двор резиденции отгорожен каменным забором выше человеческого роста. Есть и короткий путь: с двух сторон собор опоясывает крытая галерея – клуатр, дверь в конце которого ведет прямо в дом епископа. Как и собор, клуатр выглядит так, как будто помнит первых Капетингов.

Отец Шелю долго возится с ключом. Ветер усиливается. Арман получает за шиворот порцию ледяной воды и недоуменно оборачивается. Получает еще одну струю – в лицо, задирает голову и встречается взглядом с ехидной горгульей: на стене, в которую упирается клуатр, над каждым окном – горгульи, извергающие воду с крыши. Порывы ветра столь сильны, что струю сносит в галерею.

В сумерках кажется, что горгулья подмигивает епископу, на ее жуткой рожице – неподдельное удовольствие от проделки. Арман усмехается, поводя плечами под мокрой сутаной. Замок наконец поддается, истошно заскрипев.

Резиденция готова принять своего сюзерена.

Портарий снова сгибается в приступе кашля – столь долгом, что гулкая темнота хохочет, гугукает и воет ему в ответ.

– Благодарю, отец Шелю, я сам осмотрюсь, – командует Арман, забирает свечу и замирает на пороге, удивленный быстрой ретирадой подчиненного.

– Святая Мадонна! – воскликнул Дебурне, чуть не плача. – Здесь можно жить?

Сырость – не свежая, как снаружи, а затхлая, ледяная, отчетливо пахнет плесенью. Пар от дыхания – это причуда его воображения, но эхо – реальность. Гулкое, пустое, холодное пространство.

Камердинер забрал у хозяина свечу и поднял повыше – хотя тьма более милосердна, уж слишком неприглядно открывшееся зрелище: голые стены, голый пол, пустая пасть камина. Портьеры надуваются пузырями – Дебурне ежится, представив, какие в рамах щели.

Кровать без полога, стол, скамьи вместо стульев.

Громкий стук доносится с противоположной стороны дома – на крыльцо выгрузили сундуки. Дебурне командует доставкой.

– А ты тут зачем? – вопрошает он вдруг громко и негодующе.

Арман вытягивает шею: на пороге стоит молоденькая крестьянка с корзиной, откуда тянет съестным.

– Ужин принесла, ваша милость, – приседает она в быстром реверансе, стреляя глазами из-под шаперона. – И прибрать, а то натоптали.