Татьяна Яшина - Фаворит Марии Медичи

К своему ужасу, Арман опознал голос собственного кучера – встав на козлах, тот грозил толпе свернутым кнутом. Позывы к рвоте, которые только что занимали все внимание епископа Люсонского, канули в небытие, а епископ во все горло заорал:

– Да здравствует король! – и яростно застучал кулаком в дверцу кареты. Знак ехать дальше и ехать быстро возымел действие – кучер опомнился и хлестнул лошадей вожжами.

– Да здравствует король! – крикнул Арман еще раз, пока карета проезжала мимо толпы – в том, как бездумно поворачивались вслед головы, было что-то чудовищное – казалось, общий мозг решал, не кинуться ли на свежую добычу взамен протухшей. Арман проклял свое воображение, услужливо представившее картину, где вместо Кончини висел бы Люсон – лишь веревку бы на пядь укоротить – чтобы не бился макушкой о мостовую…

Давясь слезами и рвотными позывами, он велел возвращаться домой – в таком состоянии показываться на люди было немыслимо.

Леонора Галигаи знала, что наступили ее последние дни. Ее возлюбленный муж, с которым они поклялись быть верными в горе и радости, в болезни и здравии, с которым они были вместе в притонах Флоренции, в покоях молодой жены французского короля, на ступенях трона регентши – ушел раньше, милостиво сраженный пулей. А ее, Леонору, ждал костер.

Она не надеялась на пощаду – то, что было явлено ей в видениях, сбывалось. Она лишь хотела пройти путь – не до эшафота, а хотя бы до порога собственной спальни – в обществе близкой души. Но и в этом было ей отказано.

Сына сразу же арестовали, слугам приказали убираться из королевства, астролог сбежал накануне, оставив ей гороскоп короля, а Мария сбросила ее со счетов как горелое мясо.

Что ж, Леонора понимала, что королева спасает себя и своего Армана, но от горечи в глазах стояла муть – словно заменяя слезы, которых не было.

Она не могла плакать – было некому .

Не плакала, когда получила весть о смерти Кончино, не плакала, когда узнала о глумлении над телом, не плакала, когда Ла Плас, единственный оставшийся верным слуга, сообщил, что королева не желает ее видеть.

И когда в спальню ворвались стражники, ее глаза были сухи, как пески Магриба.

– Вы арестованы, – бросил ей сержант. – Вам надлежит проследовать с нами в Бастилию.

Она плюнула ему в лицо и билась, пока ее усмиряли и связывали солдаты – чтобы справиться с ней, потребовалось полдюжины.

– Ведьма… – крестились они, слушая ее крики. На языке флорентийских торговок она ругала своего Кончино, оставившего ее одну, ругала Марию, поносила сержанта и солдат, насылая самые страшные проклятья, какие только могла выдумать, пока продолжался обыск.

Ни мешки с золотом, ни бриллианты, ни жемчуга их не заинтересовали – слухи о баснословных богатствах четы Кончини давно ходили в народе. Сержант оживился, обнаружив составленный Монтальто гороскоп короля.

– За составление гороскопа венценосной особы полагается смертная казнь, – с безопасного расстояния сообщил ей сержант, бережно складывая покрытые фигурами и вычислениями листы. – Готовься к костру, ведьма!

– Арман, Барбену и Манго грозит смертная казнь! – встретила его королева. – Меня не пускают к сыну! Я со вчерашнего дня не могу добиться у него аудиенции! Я, его мать, вынуждена трепетать – не постигнет ли и меня судьба всех моих людей…

Слушая ее рыдания, Арман отметил, что она ни слова не сказала о Леоноре – своей единственной подруге, и решил удвоить усилия, чтобы не разделить судьбу Галигаи. Ее уже приговорили к костру как ведьму – он узнал это от Люиня. К костру и отсечению головы, если быть точным. Люинь по секрету сообщил, что к ведьме решено проявить особую милость – обезглавить перед костром, а не после. Как подозревал Арман, эту милость Леонора заслужила, отписав короне все свои богатства.

«Золотой ключик всюду вхож», – некстати вспомнилась поговорка. Впрочем, Арман уже устал бояться и предпочел занять себя написанием речи для королевы – полную сожалений из-за сделанных по наивности ошибок и надежды на милость сына.

– Ах, как превосходно составлено! – восхитилась Мария, пробежав первые страницы. – Арман, вы гений.

– Я люблю вас, мой епископ! – кувыркнулся на жердочке Анхел Ризаниас ди Азиведу и защелкал клювом на неаполитанскую собачку королевы. Та поскорей скрылась под кровать.

– Будем надеяться, что король разделяет ваше мнение, моя королева, – улыбнулся Арман, переплетя ее пальцы со своими и приближая руку к щеке. – Его милосердие равно только его справедливости.

Если его почтительность по отношению к тому, кого еще позавчера он именовал не более чем «ваш сын», и удивила ее, она не подала виду.

– Я правила семь лет. Мне не надо никакой награды, кроме Царствия Небесного, – произнесла королева, в свою очередь целуя его руку и вопросительно глядя в глаза.

Он поразился неуместности ее вожделения – на корабле с разбитым в щепы рулем, с покосившейся мачтой и изодранными парусами – и думать о блуде!

Через минуту они уже перешли к страстным поцелуям и он было запустил руки ей под юбки – в то время как она тискала его и гладила, забравшись в исподнее – как стук в дверь прервал их занятия.

– Его величество сообщает, что готов принять вас завтра.

Арман и сам не понимал, что на него нашло, но лучше бы его величество повременил со своей милостью еще пару часов.

Долгожданная аудиенция началась со слез королевы-матери – за эти три дня Людовик вытянулся, похудел и даже как будто раздался в плечах. Перед нею стоял новый человек.

Впрочем, когда он, заикаясь, приветствовал ее, по-старому ссутулив плечи, это помогло ей справиться с потрясением.

Людовик ощутил укол в сердце, увидев слезы матери, и чтобы отвлечься, принялся разглядывать Люсона – ныне облаченного в лиловую мантию и пилеолус – под которым наверняка блистала свежевыбритая тонзура. Вольности со светским платьем, в котором Люсон был вылитый маршал, а не клирик, остались позади. Впрочем, и в этом наряде епископ был хорош, как ангел, – ангел-хранитель, почтительно поддерживающий королеву под локоток.

Королевы прочла речь, все содержание которой сводилось к тому, что намерения были самые добрые, ну а ошибки, от которых не гарантирован никто, совершались от чистого сердца и из лучших побуждений.

Людовик ответил. Речь его была более лаконична – написавший ее Люинь не отличался красноречием – благодаря этому король смог заучить ее наизусть.

– Я принял решение впредь не подчиняться ничьей воле, кроме собственной, – твердо, ясно и холодно сказал он.

«Словно марионетки на веревочках…» – думал Арман, глядя на Люиня, Людовика и королеву-мать. Забавный они составляли квартет. Людовик ни словом и ни намеком не коснулся неподобающей близости вдовы с епископом Люсонским – ведь за плечом короля стоял Люинь, выполнявший ту же роль, что и Люсон при королеве-матери. Разве что речи писал короче.