Ширин Мелек - Кёсем-султан. Заговор [litres]

Евнух развел пухлыми руками:

– Воистину женщина имеет право на капризы, а уж Кёсем-султан имеет этих прав поболее иных! Что тут удивительного?

Юноша-придворный с напускным сожалением вздохнул:

– Может, и ничего, но человек, весьма достойный доверия, говорил мне, что, когда Кёсем-султан видели в покоях Мустафы… – юноша понизил голос до шепота, Кёсем пришлось вслушиваться, чтобы уловить, о чем он говорит, – в то же самое время она говорила с генуэзскими собаками, да покарает их Аллах!

Самое время порадоваться бы – вот и выяснилось, к какой партии принадлежит болтливый придворный, – но Кёсем чувствовала глухое раздражение. Доигрались девочки, значит… Добегались.

Обе Хадидже выросли в изумительных красавиц: именно выросли, хотя обе давно полагали себя более чем взрослыми и, по правде говоря, имели для того основания. Но у юного женского тела свои законы, оно иной раз продолжает взрослеть даже после того, как его обладательница успела побывать возлюбленной или даже матерью. Особенно когда это случается столь же рано, как в Дар-ас-саадет.

Тут Кёсем поневоле подумала о своих годах – и искренне изумилась, осознав, насколько недавно она, оказывается, преодолела рубеж тридцатилетия. «В возрасте пророка Исы», как говорят христиане, верующие в этого пророка как в сына Аллаха. И даже этого возраста она на самом-то деле не достигла. «Бабушке Сафие», какой та увидела юную Махпейкер, во внучки уже не годишься, но в самые младшие дочери – вполне.

А казалось – такая долгая жизнь позади… Воистину рано взрослеют в Дар-ас-саадет. И до подлинной старости тоже доживают нечасто.

Она внимательно посмотрела на своих девочек. Хадидже-первая была чуть более смуглой, большеглазой и сохранила удивительную гибкость. Хадидже-вторая отличалась величавостью и грациозностью, двигалась, словно дивная пери, и, как сказал в свое время сам султан Сулейман: «Милая моя, станешь свечой, а твой милый – мотыльком».

Пусть и не знал султан тогда Хадидже-второй, но живи она в то время… о, живи она в то время, вполне могла бы вдохновить поэта Мухибби [1] Стихотворный псевдоним султана Сулеймана Великолепного. на эти строки!

В глубине души Кёсем, конечно, знала цену и величавости этой, и изяществу, и томному взору, и показной скромности… Тяжким трудом, потом и слезами измерялась эта цена, трудом юной девочки-ученицы, слезами служанки, изнурительными тренировками фаворитки-гёзде! И пускай сплошная фальшь была в сладких улыбках и томных вздохах, но здесь, в гареме, фальшь ценилась, особенно если была подана столь изысканно.

Хадидже-первая иногда казалась Кёсем свежим ветерком, разгоняющим гаремный зной, а Хадидже-вторая – средоточием этого гаремного зноя, когда вроде бы и не жарко, а даже самые выносливые падают в обморок, а рядом журчит, журчит ручеек, но воды нельзя испить ни капли. Потому Кёсем и использовала Хадидже-первую для опасных дел, дерзких и порой темных, а Хадидже-вторую – для пышных церемоний и изысканных бесед. Обеих Хадидже подобный порядок устраивал.

Порой Кёсем изумлялась тому, как же слепы те, кому положено быть зрячими если не по зову сердца, так хотя бы по долгу службы. Стоило любой из Хадидже уложить волосы так, как делала это сама Кёсем, накрасить лицо подобающим образом и облачиться в роскошные одежды, как замечать их отличие от почтенной валиде просто переставали. Словно иблис запечатывал людям глаза. До сих пор Кёсем была этому даже рада…

…Но не сейчас.

Стражник выпучил глаза, махнул рукой, сложив пальцы в охранном знаке, и пробормотал: «Ведьма! Клянусь Аллахом, ведьма!»

Кёсем лишь головой покачала. Вот ведь! Что за печальное зрелище эти людские суеверия! Словно и других поводов позлословить нет!

Евнух, кажется, считал точно так же – или попросту побаивался идти против могущественной валиде. Украдкой оглядевшись по сторонам, он буркнул:

– Ты бы, уважаемый, придержал язык, что ли… Не ровен час, сам понимаешь…

На сей раз знак, отгоняющий зло, сделал не только стражник, но и вельможа, торопливо пробормотав:

– Мы ведь ничего такого в виду не имели. Просто… люди болтают…

– Люди, – со значением молвил евнух, – не боятся с головой расстаться, как я погляжу. Ну а у меня голова одна. Пожалуй, пойду я, почтенные, у меня дел еще невпроворот.

Собеседники попрощались немного невпопад, и евнух ушел, на удивление бесшумно для своих лет и комплекции. Когда он проходил мимо шторы, за которой пряталась Кёсем, та почти против воли замерла и задержала дыхание. Затем сама себе удивилась – чего это она? Обычный евнух, таких в гареме тринадцать на дюжину. Она – великая хасеки, подлинная валиде и имеет право делать что угодно!

Ах, если бы это было правдой! «Что угодно» – какая чудесная сказка! Уехать бы сейчас из дворца, обнять Картала, обнять Тургая, поздороваться весело с подругой детства Башар… Даже Марты, и та готова принять Кёсем как сестру, несчастная женщина-чайка! И лишь сама валиде не в силах преодолеть собственное сердце.

Здесь, где каждый встречный норовит ужалить в спину, где нельзя доверять даже самой себе, растут ее сыновья. Здесь же, без права на свободу, останутся ее девочки, доверившиеся ей. И пускай они уже и сами способны за себя постоять… но слишком еще много тех, кто сметет фавориток бывшей валиде с пути, словно невесомую паутину, и не обернется. Разве что евнухам выговор сделает, что гарем не содержат в чистоте, а те бы служанок погоняли.

Оставшись вдвоем, стражник и юный царедворец одновременно выдохнули и заговорили, перебивая друг друга:

– Да я ничего такого…

– Да никто здесь в виду не имел…

– Просто люди говорят…

– Вот! Не мы – люди!

Кёсем задумчиво покивала своим мыслям. Еще раз послушала, «что люди говорят», – оставшись без более осторожного сотоварища, собеседники более не стеснялись. Узнала несколько новых историй, концовка у которых была весьма любопытной. Когда речь зашла о том, как валиде-султан летучей мышью выпорхнула в окно и «тот человек врать не станет, ему зять сказал, он служит в дворцовой канцелярии, а зять там такой человек – святой, ну почти святой!», Кёсем-султан решила уйти.

Думала было выйти и напугать сплетников до полусмерти, но не стала. Зачем? Они придут в себя и вновь распустят языки. Чего доброго, расскажут, как соткалась она посреди пустого коридора из дыма и заговорила, выпуская изо рта языки огненные. Только лишний раз в своем скудоумии убедятся, что валиде-султан – ведьма, и разнесут эту мысль по всему дворцу. Да и разве они одни такие? И не сосчитаешь ведь, сколько языков одновременно мелют по всему дворцу. А уж по Истанбулу сколько ядовитых слухов носится, так и вовсе представить страшно.