Тимери Мурари - Арджуманд. Великая история великой любви

— Никогда. Ты был призраком. Мы не говорили о тебе. Иногда она так смотрела на меня… мне казалось, она тоскует по тебе.

— Вот именно, тебе казалось. Она меня забыла. Если бы и ты забыл — простил, она была бы счастлива. Теперь слишком поздно. Но у тебя есть он и вот они.

Иса протянул руку к племяннику. Топи отпрянул, но тут же преодолел смущение и позволил Исе погладить себя по голове. Мальчик был слишком высок, ласка опоздала на многие годы. Иса извлек прямо из воздуха золотую монету и показал ее мальчику.

— Как ты это делаешь?

— Когда я был мальчишкой, меня похитили из деревни и продали бродячему фокуснику. Я еще не забыл кое-какие трюки. На, возьми.

Гопи робко взял монету. На одной стороне был полумесяц, на другой — изображение Великого Могола.

— Чего бы тебе хотелось?

— Ничего! — резко бросил Мурти и пошел прочь, не оглядываясь.

Мурти сам не ожидал от себя этой вспышки гнева, но видел, что брат не обиделся. Ему становилось все горше. Четырнадцать лет он гнул спину. Сколько времени потеряно! Брат мог возвысить его, дать хорошую должность, денег, но он не помог. Иса процветал, был сыт, одет в шелка, носил драгоценные украшения. Руки у него мягкие, без шрамов. Не то что у Мурти — потрескавшиеся, искалеченные после стольких лет. Мурти сильно сдал за эти годы, тело и Душа у него болели.

После казни визиря Мурти твердо решил докопаться, разузнать, кто же такой этот Иса. Ведь именно про Ису спрашивал его визирь. Каждый вечер после работы Мурти ходил вокруг крепости, расспрашивал всех и каждого: «Кто такой Иса?» Знали многие, но на самом деле не знал никто. Раб, друг, министр, чародей, звездочет — у него не было ни титула, ни воинского звания, ни джагира. Разгадка не находилась. Тогда он стал ждать случая посмотреть на Ису. Он видел его издали, урывками, когда Великий Могол выезжал и въезжал в ворота, но слишком велико было расстояние, солдаты всегда преграждали путь. Наконец однажды Великий Могол пожелал взглянуть, как идут работы, подошел он осмотреть и джали . Бальдеолас вертелся тут же, лебезил, пояснял, показывал. Резчики стояли в почтительном молчании. Хорошая работа, сказал Шах-Джахан каждому из них. Только для Бальдеоласа он поскупился на похвалу.

— Который здесь Иса? — шепотом спросил Мурти у солдата.

— Вот он, там!

Мурти присмотрелся и замер в изумлении. Под шелком и плотью он рассмотрел призрак пропавшего брата, Ишвара. Не может быть, просто память играет, с ним шутки. Но, когда свита падишаха пришла в движение, направляясь к выходу, Мурти призвал все свое мужество.

— Ишвар, — окликнул он.

Человек замер, а потом обернулся. Он отошел в сторону от падишаха, рядом с которым стоял, и направился к Мурти. Иса не заметил, что Шах-Джахан тоже обернулся, услышав зов.

— Ты — мой брат Ишвар!

— Да.

Они не обнялись. Слишком много времени прошло. Иса терпеливо ждал, не скажет ли Мурти еще что-нибудь.

— Это ты приказал казнить визиря?

— Да. — От улыбки Исы у Мурти по спине пробежал холодок. — Глупец вообразил, что, вредя тебе, он сможет повредить и мне. Он грозился донести падишаху, что я использую свое влияние, поддерживая и защищая тебя. Он позавидовал тому, что падишах доверяет мне, и решил расставить ловушку. Я отвел его к падишаху и потребовал, чтобы он все повторил при нем. Когда он закончил, падишах спросил меня, как ему поступить с визирем. Я сказал: казнить. Визирь был казнен. Ты видел.

— Кто же ты? — У Мурти в голове не укладывалось, почему Иса облечен такой властью. По одному его слову казнили людей. — У тебя нет чинов, нет высокой должности…

— Я служу падишаху.

— Доводилось ли тебе видеть его жену? Какой она была? Мне нужно знать. Скажи мне…

— Долго рассказывать. Она была храброй. Слишком сильно любила. — Иса — совсем тихо, нежно, будто только для себя — произнес слово на чужом языке: агачи . — Шах-Джахан никогда не причинит мне вреда. Визирь не понимал, кто я такой.

— Так кто же ты?

— Я — память о Мумтаз-Махал.

В противоположность щеголеватому Даре Шукоху Аурангзеб выглядел аскетом. Его одежда была из простого хлопка, и он не носил украшений, даже перстней.

Братья находились в гареме, в обществе Шах-Джахана. Все женщины были без покрывал, кроме Джаханары. Она была закутана, но не из скромности, а чтобы скрыть ужасные шрамы. Выздоровев, Джаханара умоляла отца простить Аурангзеба, и он смягчился, вернул третьему сыну джагиры и титулы. Он даже повысил его в воинском звании.

Шах-Джахан наблюдал за сыновьями. Они были разными во всем, не только в одежде. Аурангзеб молчалив и насторожен, Дара — искрометный, открытый, блещет остроумием. Во время обеда Дара беседовал с гостями на всевозможные темы, соглашался, спорил. Как он похож на Акбара — так же терпим к мнениям других, заботится о своем народе, так же непримиримо противостоит давлению мулл.

— Так ты исповедуешь дин-и-иллахи , подобно Акбару? — любезно осведомился Аурангзеб. Он заговорил впервые за весь вечер.

— Акбар считал себя богом. Я — нет. Дин-и-иллахи была религией, которую он завещал своим адептам. Смесь ислама, индуизма, христианства, буддизма… Все это слишком запутанно. Я просто полагаю, что каждому надо позволить свободно исповедовать веру, и буду удовлетворен, если сумею всех примирить.

— Великий падишах — нам так следует обращаться к тебе? — Аурангзеб отвесил Даре насмешливо-почтительный поклон.

— А мне не следует ли обращаться к тебе хазрат [91] В буквальном переводе с арабского — средоточие, центр ; мусульмане называют так пророков и святых, иногда так обращаются к служителям культа, муллам. ? Ты ведь всем известен своим благочестием.

Аурангзеб бросил беглый взгляд на отца. Тот слышал перепалку и, прервав разговор со своим собеседником, ожидал ответа сына.

— Да. Мои запросы очень скромны. Я подчиняюсь приказам отца. Если он доволен, рад и я. Твои взгляды я не могу разделить, ведь я — верный мусульманин. Когда отец сочтет, что я достаточно послужил ему, все, чего я желаю, — удалиться в тихое место и там молиться.

— Нужно это запомнить, — улыбнулся Дара.

— Я напомню тебе.

— Смотрите! Смотрите! — раздались возгласы женщин, столпившихся у окна.

Из-за облаков выплыл месяц, небо стало серебристо-серым. Белоснежный мрамор, отражаясь в воде, сиял, все сооружение стало воздушным и чем-то напоминало прелестную женщину, любующуюся собой перед зеркалом. По контрасту вода вокруг казалась черной, как ночь. Люди не поднимали глаз на само здание — на купол, подобно гигантской жемчужине плывущий в ночном небе, — они вглядывались только в его волшебный образ. Зрелище исполнило сердца и глаза покоем, безмолвием, молитвой. Когда наконец они, оторвали глаза от воды, гробница воплощением скорби высилась в холодном свете, ее внешнее великолепие не могло скрыть исходившей от стен вечной печали…