Тимери Мурари - Арджуманд. Великая история великой любви

— Слишком поздно, — шептал Шах-Джахан. — Я чувствую. Мехрун-Нисса пустила в ход свою отраву. Ничего уже не изменишь.

— Немедленно отправь Аллами Саадуллу-хана в Лахор. Умоляй отца даровать тебе прощение. Он простит. После этого мы сможем выступить на Кандагар.

— Мы? — Он заулыбался. — Сколько раз я повторял, что тебе не следует идти на войну. Тебя могут ранить.

— Я тебя никогда не оставлю. Посылай Аллами Саадуллу-хана.

Через час Аллами Саадулла-хан выехал в Лахор.

Тянулись недели, а мы все ждали. Ливни затопили долину, во дворце было сыро и тепло, комнаты заполнил запах гниения. Я была подавлена донельзя очередной беременностью и ее спутниками — тошнотой и слабостью.

Наконец вернулся Аллами Саадулла-хан. Туча на его лице была чернее тех, что висели над нашими головами.

— Джахангир не пожелал меня принять. Я ждал много дней. Меня не допустили даже в диван-и-ам . Мехрун-Нисса распорядилась не пропускать меня, а придворным строго запретила произносить твое имя, Шах-Джахан, в присутствии отца. В глазах отца ты больше не существуешь. Шахрияр, этот На-Шудари, теперь разгуливает по дворцу в пунцовом тюрбане, похваляясь, что расправится с тобой, если когда-нибудь осмелишься там появиться. — Аллами Саадулла-хан невесело рассмеялся: — Он машет мечом, пугая встречных, и показывает, как на поединке порубит тебя на кусочки. Мехрун-Нисса рукоплещет каждой его выходке.

— А Ладилли? Как она?

— Ладилли все та же. Просила передать, что любит вас. Но только на словах — писать не стала, опасаясь, что ее мать может найти у меня письма. У Ладилли теперь двое детей. Надеюсь, что они выглядят не так омерзительно, как Шахрияр.

— А что с ним такое?

— Какая-то болезнь. Он совсем оплешивел, глаза слезятся, кожа облезает клочьями, как колтуны у бродячей кошки.

— Бедняжка Ладилли…

— Довольно! — вскочил Шах-Джахан. — Не могу я сидеть здесь и позволять, чтобы Мехрун-Нисса и отец надо мной глумились, а глупец Шахрияр бахвалился, что станет правителем. Пока они в Лахоре, мне нужно поспешить в Агру, чтобы оказаться там раньше отца. Сокровищница все еще там?

— Да, но вскоре ее собираются перенести в Лахор: падишаху нужны деньги на армию.

Я быстро продвигался на север. Арджуманд и дети были со мной. Я хотел оставить их во дворце, так как возможности отдохнуть в дороге у нас не предвиделось, но моя упрямица отказалась наотрез, хотя с каждым днем ей было все труднее носить дитя. А мне было больно видеть, как ей трудно. Я велел принести в ее ратху побольше подушек, чтобы тряска не так чувствовалась, и все же к вечеру Арджуманд падала в изнеможении.

Хотя я никому не сообщал о своем решении, новость о том, что я иду в Агру, все же достигла ушей отца. Теперь меня даже би-даулетом не называли — хуже, неизмеримо хуже: отныне я звался узурпатором. У меня не было желания завладевать троном прежде, чем наступит мое время, — я лишь хотел защититься, моей целью было отстоять свою судьбу, но не подгонять ее. Я надеялся, что, захватив сокровищницу, сумею добиться разговора с отцом. Разумеется, с Мехрун-Ниссой нам не о чем было разговаривать. Ей и без того ясно: если я преуспею и получу власть, то позабочусь, чтобы ей не было места рядом со мной, моей семьей и тем более троном.

Тем временем пришли дурные вести — Кандагар захвачен Аббасом. Богатый торговый центр более не принадлежал нам. Оставалось уповать, что, придя к власти, я сумею вернуть его. Падение Кандагара еще больше разъярило отца. Крепость принадлежала Моголам со времен Акбара, и Джахангир чувствовал, что предал отца. Меня, разумеется, объявили виновником, и отец выступил с войсками на юг, чтобы сразиться со мной. В своей книге, как мне донесли, он сделал такую запись: «Как описать мои страдания? Я болен и слаб, но вынужден держаться, действовать, и в таком состоянии мне приходится разбираться с непокорным сыном».

Слова отца причинили мне боль. Он спровоцировал меня своим равнодушием, своей неспособностью закрыть уши от Мехрун-Ниссы, сдержать слово, данное мне, не отрекаться от отцовской любви. До сих пор я не сделал ему ничего плохого, ни одного дурного слова не сорвалось с моих губ. И все же он пребывал в гневе.

Мы находились в пути двадцать пять дней, когда стало ясно: мой замысел провалился. До Агры было еще далеко, а на пути у нас встала могольская армия во всей ее мощи. Отец не пожелал участвовать в сражении сам. Он не мог поразить сына, принять ответственность за мою кровь. Отец оставался верен заповеди Тамерлана. Я же ее нарушил, и теперь мне постоянно слышались слова Арджуманд. Она никогда больше об этом не заговаривала, но я знал — те слова отдаются в ее сердце таким же эхом, как и в моем.

Армией командовал мой старый наставник, генерал Махабат-хан. Он не дал мне возможности выбрать место сражения, навязав свой выбор: Балокпур — маленькая деревушка на краю равнины, окруженной невысокими холмами… Я предпочел бы сами холмы, ибо на равнине спрятаться негде. Мое войско было малочисленное, но более маневренное, с помощью небольших отрядов конницы с холмов я мог бы наносить удары и быстро отступать. Однако Махабат-хан знал, в чем я силен, и он не дал мне шанса воспользоваться преимуществом.

Накануне битвы я оседлал коня — было невыносимо жарко, из-под тюрбана лился пот, и я не мог усидеть взаперти. К Арджуманд было нельзя. Хаким сказал, что этой ночью появится ребенок. Доброе предзнаменование или дурное? Если он выживет — хорошо, погибнет — скверно. Родится мальчик — добрый знак, девочка — плохой. Людям свойственно цепляться за приметы и тайные знаки, мы полагаем, что они способны определить нашу участь. Если капля пота, сорвавшись у меня со лба, попадет на муравья, я стану победителем, если мимо — меня ждет поражение…

Ночь была темная. Полумесяц скрывался за завесой низко висящих туч, кое-где проглядывали звезды, они казались далекими и тусклыми, безразличными к моей судьбе. Если бы они приблизились, помогли мне… Полно, что за нелепая мысль. Разве им есть до нас дело? Могут ли звезды вообще рассмотреть две армии накануне схватки? Я поднял голову к небу, внимательно изучая его, как накануне изучал поле брани. Где моя звезда? Вон там, далеко, за самыми дальними звездами. Она чуть заметно подмигивает, и это мерцание сулит мне победу. Но — снова зловещий знак: хотя воздух стоял неподвижно, не было и намека на ветерок, по небу скользнуло облачко и загородило от меня звезду. А может, та звезда была не моей, а Махабат-хана?

Ближний к равнине холм казался самым высоким. Я направил коня на вершину и оттуда осмотрел деревушку, где стояли мои войска. Мне показалось, я слышу тихие голоса, молитвы, до меня долетал запах костров, беспокойно шевелились слоны, ржали лошади… Увиденное вселяло уверенность. Мои солдаты воевали бок о бок со мной много лет, вместе мы победим и в этот раз.