Лиза Клейпас - Здравствуй, незнакомец

Слегка опьянённая страстью Гарретт увернулась от его рта и успела выдохнуть:

– Ради Бога, ты был на грани смерти несколько часов назад.

Опустив ресницы, он уставился на местечко у основания её шеи, где бешено бился пульс. Итан лениво исследовал пальцем небольшую впадинку, нежно её поглаживая.

– Я в одной постели с тобой. Чтобы не возбудиться, мне нужно быть мёртвым.

Гарретт кинула быстрый взгляд на приоткрытую дверь, не забывая, что проходящий мимо слуга может их увидеть.

– Повышенное кровяное давления может в буквальном смысле тебя убить. Ради твоего здоровья любая сексуальная активность под запретом.

Глава 20

Итану понадобилось около двух недель, чтобы её соблазнить.

Гарретт составила точный график его выздоровления. В первый день ему разрешалось сидеть в постели, опираясь на подушки. На четвёртый или пятый он мог встать с кровати и час посидеть в кресле, один раз утром и один раз днём. И только через месяц, сообщила ему Гарретт, Итану будет позволено перемещаться по дому без посторонней помощи.

По большей части, они оба были предоставлены сами себе, поскольку Уэст занимался проблемами, которые остались нерешёнными во время его пребывания в Лондоне. Он общался с арендаторами и помогал благоустраивать их земли, а также следил за эксплуатацией недавно приобретённой техники для сенокоса. Обычно Уэст покидал дом на рассвете и не возвращался до ужина.

В отсутствие обычных обязанностей у Гарретт оставалось больше свободного времени, чем, по её воспоминаниям, даже в детстве. Она проводила почти каждую минуту с Итаном, который восстанавливался с удивительной скоростью. Его рана заживала без следов инфекции, а аппетит вернулся в полной мере. Диетические блюда, присылаемые из кухни, говяжий бульон, бланманже, желе и пудинги, были решительно отвергнуты в пользу обычной пищи.

Поначалу Итан много спал, особенно потому что препараты, которые Гарретт вводила ему от боли, делали его вялым и расслабленным. В течение нескольких часов, пока он бодрствовал, она сидела у его кровати и читала вслух "Гамлета", последние выпуски "Таймс" и "Полицейского Вестника". Гарретт обнаружила, что суетится вокруг пациента с едва сдерживаемой радостью, делая для него всякие мелочи, поправляя покрывала, следя за тем, что он ест и пьёт, разливая дозы тоника в аккуратные маленькие чашечки. Иногда она сидела у кровати, просто наблюдая за тем, как он спит. Гарретт ничего не могла с собой поделать, после того, как чуть не потеряла его, она получала огромное удовлетворение от того, что он уютно лежал в безопасной постели, умытый и хорошо накормленный.

Итан, должно быть, находил её внимание удушающим, любой мужчина счёл бы его именно таковым, но он ни разу не возразил. Гарретт часто ловила его на том, что он наблюдает за ней со слабой улыбкой на губах, пока она занималась мелкими хлопотами: переставляла медикаменты, сматывала в рулоны недавно простерилизованные бинты, орошала карболовым спреем комнату. Итан, казалось, понимал, как сильно она наслаждалась, а скорее нуждалась, в ощущении того, что всё находится под её контролем.

Однако, на второй неделе Итан настолько утомился сидеть в заточении, что Гарретт неохотно позволила ему покинуть кровать и посидеть на небольшой террасе второго этажа с видом на обширные сады поместья. Итан развалился, как дремлющий тигр, греющийся на солнышке. Он не надел рубашку, а рану покрывал только лёгкий слой марли. Гарретт с удивлением заметила нескольких горничных, собравшихся у окна гостиной наверху, откуда открывался обзор на террасу, пока миссис Чёрч не прогнала девушек прочь. Вряд ли их можно было винить за то, что им хотелось взглянуть на полуодетого Итана с его чернявой внешностью и превосходными физическими данными.

Один за другим тянулись ленивые солнечные дни, и Гарретт пришлось приспособиться к размеренному темпу жизни Приората Эверсби. Другого выбора не оставалось. Здесь, где когда-то мощные стены служили обителью для не менее дюжины монахов, а камины в общих комнатах были размером с человеческий рост, время текло по-другому. Присущий Лондону, постоянный грохот локомотивов, тут слышался редко. Вместо этого в живой изгороди исполняли трели пеночки и соловьи, в ближайшем лесу раздавался стук дятлов, а на ферме - ржание лошадей. Издалека доносились удары молотка и шум пилы, где плотники и ремесленники работали над южным фасадом здания, но это и близко не напоминало суматоху, творящуюся на общественных стройках Лондона.

В Приорате Эверсби на стол накрывали два раза в день: во время плотного завтрака и гедонистического ужина. В промежутках, оставшаяся еда была искусно организована на буфете у стены. Изобиловали сливки, масло и сыр, сделанные на молоке из-под коров, пасущихся на летней травке. Почти каждый раз подавались сочный, нежный бекон и копчёная ветчина, либо самостоятельно, либо в салатах и в составе острых закусок. Всегда присутствовали овощи с огорода и спелые фрукты из садов. Привыкшей к быстрому приёму спартанской пищи дома Гарретт приходилось есть медленно и задерживаться за столом. В отсутствие графика или обязанностей, в спешке не было необходимости.

Пока Итан спал днём, она выработала привычку ежедневно прогуливаться по парадным садам поместья. Летние цветники поддерживались в прекрасном состоянии, но намеренно имели слегка неаккуратный вид, что придавало небрежное очарование контрастирующему строгому дизайну садов.

Здесь даже размышлять было проще. Будто идеи приходили более глубокомысленные. Вот почему, подумалось ей однажды на прогулке, Хэвлок советовал отправиться в отпуск.

Проходя мимо бронзового фонтана в виде резвящихся херувимов и клумбы хризантем с кудрявыми белыми лепестками, она вспомнила, что ещё говорил Хэвлок по этому случаю:

– Наше существование, даже интеллект, держится на любви, без неё мы были бы не более, чем неодушевлёнными предметами.

Она последовала обоим его советам: уехала в отпуск, хотя, конечно, начиналась поездка по-другому, и влюбилась.

Каким же необычным образом всё складывалось. Гарретт провела большую часть жизни, убегая от вины за смерть матери, никогда не замедляясь настолько, чтобы заметить или придать значение тому, что она может упустить. И уж никак Гарретт не рассчитывала на любовь. Она расцвела таинственным образом, укоренившись, словно дикие фиалки, растущие в трещинах городской мостовой.

Хэвлок, вероятно, предупредил бы, что она знает Итана слишком мало, и не может быть уверена в нём или в подлинности своих собственных чувств. Большинство людей сказали бы, что всё случилось чересчур быстро. Но кое в чём Гарретт не сомневалась. Она знала, что Итан принимает её недостатки так же беспрекословно, как и она его: причём, если со своими собственными они примириться не могли, то с лёгкостью закрывали глаза на изъяны друг друга. И ещё Гарретт знала, что он любит её без всяких условий. Они оказались каждый на своём жизненном перепутье, и сейчас у них появился шанс вместе отправиться новой дорогой, если хватит смелости им воспользоваться.