Кэтрин Уэбб - Опускается ночь

Голова Этторе пульсирует болью, и он не уверен, что утром сможет отправиться на работу. Пока Паола проверяет, как спит Якопо, Этторе валится на постель, не сняв башмаков, и тут же погружается в дремоту. Он не реагирует, даже когда Паола промывает ему рану на голове, хотя она сама слишком устала, чтобы особенно осторожничать. Она шепчет ему, что рана не очень глубока и что надвинутая на глаза шляпа утром надежно скроет ее.

– Постарайся поспать хоть немного, – говорит она. – Не волнуйся, я разбужу тебя вовремя.

– О, хорошо, – бормочет он и слышит ее удивленный вздох. Глубокий сон одолевает его так внезапно, что больше походит на обморок.

На следующую ночь после налета лютуют фашисты, в темноте то и дело раздаются крики, происходят внезапные стычки, отряды врываются в дома и уводят людей, преследуют членов союза. Но несмотря на свои угрозы, владелец массерии Молино не смог назвать ни одного имени, так что репрессии проводятся выборочно и наугад, жертвами фашистов становятся бунтовщики, социалисты и просто недовольные. Получив предупреждение от соседа, вечером Этторе вновь вынужден скрываться в козьем хлеву. После этого он ночует на пыльной скамье в маленькой церкви Сант-Андреа неподалеку от Вико Иовиа; он открыл отмычкой ржавый замок и обнаружил с другой стороны задвижку, чтобы запирать дверь изнутри. Церковка походит на пещерный храм, тенистая и прохладная, она была воздвигнута около тысячи лет назад и долгое время оставалась без священника. Для зимы такое убежище не подошло бы, а сейчас здесь даже приятно. Воздух свежее, чем дома, он наполнен запахом крошащегося камня, сухого дерева и хрупкого свечного воска, в течение десятилетий каскадами стекавшего по стенам ниш. Пахнет здесь и птичьим пометом: ласточки снуют туда-сюда сквозь разбитое окно, они прилепили свои глиняные гнезда к потолочным балкам. Голуби облюбовали кафедру: они спят там по ночам и с шумом взлетают, когда Этторе вспугивает их. Уже многие годы колокол этой церкви молчит.

На рассвете по дороге на площадь Пино барабанит в дверь, чтобы разбудить Этторе, который прячется в этом тихом убежище в начале и конце каждого дня, и ему кажется, будто время постепенно замирает, рассеиваясь, словно солнечный свет по вечерам. Неумолчный щебет ласточек доносится откуда-то издалека, и Этторе словно уносится на сотни миль от всех тягот и несчастий. Тут так спокойно, что утром он с трудом заставляет себя выйти из своего укрытия, и ему мнится, что стоит ему ступить за порог, как голова начнет раскалываться от боли. Он помнит, как услышал голос Ливии, когда, теряя сознание, чуть не рухнул в огонь во время налета на ферму. «Скажи, что ты без ума от меня». Это было произнесено с ее обычным присвистом, немного нараспев. Он так любит ее голос, но почему-то эти слова не дают ему покоя. В этой фразе что-то не так. Он никогда не слышал от Ливии слов «без ума» до той ее агонии, когда в жару она повторяла их снова и снова. Этторе говорил ей, что любит ее, что она его сокровище, его возлюбленная. Она признавалась ему в своих чувствах, но никогда не говорила, что без ума от него. И он все думал, где она услышала эти слова. Между тем ни поиски, ни расспросы, ни клятвы, принесенные ее памяти, так ни к чему и не привели. Ему по-прежнему ничего не удалось разузнать о том, кто напал на нее в тот день с таким бессердечием и с такими роковыми последствиями. В тиши старинной церкви он перестает повторять свою клятву. Он перестает обещать, что найдет этого человека, – возможно, этого никогда не будет. «Прости меня, Ливия. Я не знаю, что еще я могу сделать». Поражение заставляет его почувствовать себя слабым и усталым.

Головная боль делает его пассивным, и два дня кряду его не нанимают на работу. Паола ничего не говорит, но он чувствует ее беспокойство по манере двигаться и даже по тому, как она вздыхает, беря продукты, отложенные на зиму. Напряжение в Джое все растет. Осторожно, чтобы не возбудить подозрений землевладельцев, полиции и аннароли , люди поговаривают, что крестьяне готовятся постоять за свои права с оружием в руках и что война эта уже началась. На смену жаре приходит череда прохладных дней с долгожданным свежим ветром, но дождей так и нет. Овощи не уродились, фрукты зреют медленно и становятся жесткими и суховатыми. В городе из продуктов можно купить только хлеб, и цена на него неуклонно ползет вверх. Мясо летом никогда долго не хранится, но теперь его продают, даже если оно становится склизким и теряет цвет. Цена воды в бочонках поднимается так высоко, что купить ее могут лишь богатые, а остальным приходится ждать своей очереди у источника. Поденная плата уменьшается, рабочий день становится все короче: сбор урожая подходит к концу; на улицах все больше незанятых, голодных и возбужденных людей.

В том, что касается связи с внешним миром, Этторе полагается на Паолу. Она часть той невидимой паутины, которая связывает участников налетов. Она ходит на Пьяцца ХХ Сеттембре или по Виа Рома с закрытой корзиной у бедра и с Якопо за спиной и возвращается с новостями. Этторе понятия не имеет, с кем она говорит, и просто ждет от нее вестей, что будет дальше. Они выждут несколько дней, пока все успокоится, – вот что она ему сообщает. Но тянуть слишком долго нельзя: землевладельцы встревожены и усиливают охрану.

Во время работы Этторе легче отключиться от тревожных мыслей. Но когда работы нет, его одолевает искушение вернуться в пустую церковь и лежать там в тишине, словно в иной реальности. Он старается не думать о Кьяре, которая ждет в Дель-Арко весточки от него. Он старается не думать о ее коже, о ее прикосновениях, о том, какая она на вкус, или о том, на что похожа жизнь в ее мире. Он старается не думать о Марчи и ее безрассудных, призывных взглядах; или о Людо Мандзо, который с кнутом в руке наблюдает за мальчишками своими цепкими глазами. Но он не может не думать о них, не может не думать он и о Федерико Мандзо, его петушиной походке и лентах патронташа, крест-накрест перехватывающих грудь. Он даже не знает, что хуже – считать, что тот в Джое и, возможно, снова запугивает Паолу или в массерии, рядом с Кьярой. «Он шикал на меня», – сказала она.

Желудок Этторе вновь привык к голоду, мышцы от недоедания сделались слабее. Он лежит на скамье и смотрит на пылинки в лучах льющегося из старинного окна света. Он здесь и в то же время не здесь. Его то охватывает полнейшее безразличие, словно ничто на свете его не касается, то начинают одолевать страхи, гнев, сомнения, желания. Когда это становится нестерпимо, он сжимает кулаки до хруста в суставах. Кроме того, его гложет совесть, правда, которую он не решается открыть, рвется наружу.

Он ждет, когда Паола начнет кормить Якопо. Это низкая уловка, но он должен быть уверен, что она не сорвется с места и не выкинет что-нибудь безрассудное. Комната полна пара; на огне в маленьком котелке разваривается сушеная фасоль. Паола садится на край кровати и прикладывает к груди Якопо, скромно прикрыв сосущего грудь ребенка шарфом, накинутым через плечо. Этторе не поддразнивает ее за это, хотя с тех пор, как они стали достаточно большими, чтобы садиться на горшок, им приходится справлять нужду на глазах друг у друга. Стыдливость – добродетель, недоступная беднякам.