Ванора Беннетт - Роковой портрет

Она смотрела на него широко открытыми глазами. Она все понимала. У него сильно колотилось сердце. Одной рукой прижимая Мег к себе, другой он схватил свечу и медленно начал подталкивать ее в спальню. Он жарко целовал ее, чуть не разрываясь от желания, бормоча бессвязные ласковые слова. Он толкнул дверь локтем и повалил ее на пол.

После — когда он еще тяжело дышал, насытившись и задыхаясь от счастья, какого, ему казалось, не вынести человеку, когда его рука еще лежала на ее бледной девичьей груди, — он прошептал:

— Я люблю тебя.

Он всегда хотел сказать это ей. Всегда, сколько помнил. Именно поэтому он оставил жену, именно поэтому жил монахом весь последний год. Это была мечта, ставшая явью. Уверенности ему придали темнота и звуки грозы, едва слышные за окном. Сказав это, он ощутил слабость, радость; он почувствовал себя свободным.

Уткнувшись ему в шею, она что-то прошептала в ответ. Гольбейн не разобрал слов, но ему так хотелось, чтобы это было: «Я тоже тебя люблю». Он готов был поверить, что именно это она и сказала. И только спустя несколько минут он испуганно вздрогнул, ему стало не по себе, он подумал, а вдруг она прошептала: «Я его ненавижу»? Но переспрашивать было поздно. Мег уснула.

Затемно я на цыпочках вышла из комнаты мастера Ганса. Осторожно, как будто боясь ее поранить, я выкарабкалась из-под руки, крепко прижимавшей меня к матрацу, поцеловала его в щеку и с трудом натянула в темноте мятое платье. Открыв глаза, я не ужаснулась, напротив, была абсолютно спокойна. Я понимала, что совершила грех, но в душе царила пугающая ясность. Разум прятался от мыслей о моем, как я теперь подозревала, страшном прошлом — Джон приезжал в Челси не ради меня, а ради Елизаветы, с которой его связывал тайный роман. А я оказалась лишь раком на безрыбье, одной из тех, что обычно подпирают стенки. Меня еще не выдали замуж, и я представляла собой для Джона единственную реальную возможность породниться с человеком, больше других помогавшим ему в жизни. Я бы сошла с ума, без конца думая о немыслимом предательстве. Мне хотелось остаться в солнечном, чистом мире, открытым мною в яблочном саду. После долгих лет борьбы с несовершенствами будничной жизни мысль о том, что я, полюбив Ганса Гольбейна, наконец нашла путь к счастью, наполнила меня огромной радостью. Впервые за долгое-долгое время я почувствовала себя свободной — красивой, опасной и свободной.

В серых предрассветных сумерках я на ощупь, пытаясь не скрипеть ступенями, поднялась по лестнице. Мое тело еще хранило его запах и тепло объятий. Мне хотелось забыть страстные, эгоистические, сытые повадки тела и разума; стряхнуть память об огне этой ночи. Нужно помыться, прежде чем проснется Томми. Нужно перестать лихорадочно сравнивать спокойную осторожность, в которую превратилась любовь с Джоном, с жаркой страстью незнакомых крупных рук. Нужно время, чтобы все обдумать.

В дверную щель пробивался свет. В часовне горела свеча. Вероятно, отец уже стоял на молитве. Я испуганно рванула по ступеням, вдруг сообразив, что чепец я держу в руках, волосы разметались по спине, а лиф не зашнурован. Никто не должен ничего знать.

Я вздохнула, только очутившись по другую сторону двери и набросив на нее крючок. Прислонившись к стене, я так дрожала, что с трудом удержалась на ногах. На шее и груди саднили кровоподтеки, но сердце прыгало от смеха.

Томас Мор пришел в гостиную к Гансу Гольбейну вскоре после рассвета. Помятый, опухший художник сидел у окна и смотрел на свою картину. Для работы света было недостаточно. Хмурое небо затягивали тучи. Увидев Мора, Гольбейн вскочил, поклонился, опустил глаза и опрокинул стоявшую возле него пустую чашку. Тихо ругаясь, он поднял ее и поставил на стол возле чистых кистей.

— Вот родился же неуклюжим, — смутился он. — Мой отец всегда это говорил.

— Простите за вторжение, — мягко отозвался Мор. — Я надеялся, вы позволите мне еще раз взглянуть на ваш шедевр. Я проснулся с мыслью о нем.

Когда Мор подошел к левой части картины и принялся рассматривать изображения Елизаветы и Мег, Гольбейн чуть не задохнулся, испытывая какое-то смутное чувство вины. Но через несколько долгих минут, сделав шаг назад, хозяин лишь несколько печально сказал:

— Чем больше я смотрю на эту картину, тем больше делаю открытий. У вас завидный талант на правду.

Не зная, что ответить, Гольбейн понурил голову. Он заметил — сэр Томас выглядит в это утро еще старше. Несмотря на тревогу, камнем давившую на сердце, он не мог перестать всматриваться в жизнь. Смуглая кожа словно просвечивала, рельефные черты лица заострились, будто богатая масляная краска на его глазах превратилась в едкую кислоту, разъедавшую и без того тонкие линии. Возможно, виной тому холодное серое освещение, а может быть, непонятное состояние самого Гольбейна.

Он проснулся счастливый, потянулся к Мег и обнаружил, что она ушла. И Гольбейн не знал, кто он теперь — самый счастливый или самый несчастный человек на земле. Он помнил запах ее кожи, его губы помнили ее грудь. Но останется ли он еще с ней наедине? Ему нужно срочно ее увидеть. По реакции он поймет все. Однако он не мог просто спуститься к завтраку, где собралась вся семья, хотя живот и урчал от голода. Не зная, что предпринять, он принялся шагать взад-вперед по комнате, а затем уставился на картину. Забыв на мгновение минувшую ночь, он опять засомневался. Может, он впал в грех гордости, изобразив на ней все, что знал и думал о Морах? Он видел много правды, но лишь сейчас начинал осознавать, как мало понимал из того, что видел. Наверное, поднимать всю эту пыль было самой большой его ошибкой.

— Вы когда-нибудь любили, мастер Ганс? — неожиданно спросил Мор, глядя на картину. Гольбейн затаил дыхание, сглотнул, но Мор и не ждал ответа. Он продолжил, как бы размышляя вслух: — Не знаю почему, но этим утром я вспомнил свою первую любовь. — Гольбейн не верил своим ушам. Мор, человек большого такта, прекрасно умеющий вести себя в обществе, никогда не говорил о чувствах. Это прозвучало нереально. — Мне исполнилось шестнадцать… Я только что вышел из университета… Начинал в Нью-Холле барристером… Был полон надежд на будущее… И тут увидел ее. Были танцы, и напротив меня очутилась самая красивая девушка на свете, с самой обворожительной улыбкой. Она приехала к дяде из Норфолка. Меня как молнией ударило. Я горел с головы до ног. Если бы это было возможно, я бы женился на ней тут же. — Мор помолчал, словно подбирая слова. — Из этого, конечно, ничего не вышло. Пара поцелуев украдкой. Несколько свиданий и писем. Ее дядя выставил меня сразу же, как только что-то заметил. Он увез ее в Лондон и заключил помолвку с более выгодным женихом, неким молодым соседом из Норфолка, недавно получившим образование. Моему отцу в недвусмысленных выражениях было сказано, чтобы я перестал с ней встречаться. Какое-то время я думал, что у меня разорвется сердце. Но выжил. И никогда ее больше не видел, хотя, разумеется… — он кивнул на изображение Елизаветы Донси, как бы объясняя, почему сейчас рассказывает эту историю, — …намного позже назвал свою чудесную дочь ее именем. — Он отвернулся от полотна и посмотрел Гольбейну прямо в глаза. — Разумеется, я был молод и глуп и переживал чрезмерно. Даже хотел стать монахом. Но через год меня тоже женили, и в конце концов я полюбил свою жену. Да и вторую жену. Я тогда и представить себе не мог, какое прочное счастье может дать семья. — Он мягко рассмеялся. Гольбейн не мог отвести от него глаза. Мор смотрел пристально, как хищное животное, гипнотизирующее кролика, и художник почувствовал угрозу. — Ведь бури чувств не доводят до добра, не правда ли? Но тогда я был еще слишком молод, чтобы понять то, что раньше или позже понимают все взрослые. Настоящую радость дает только целомудрие.