Сантьяго Мората - Тень фараона

Последние ночи перед сражением мы проводили на отведенной нам позиции, расположенной на небольшой возвышенности. Отсюда никто не мог отлучиться без моего разрешения (а я его никому не давал). Для поднятия морального духа солдат нам прислали жреца, с которым я тут же переговорил, чтобы выяснить, кто его сюда направил.

– Тебе известно, кто я?

Уклончивый кивок. Он слишком молод, чтобы пускать ненависть в свое сердце.

– Отвечай, когда я тебя спрашиваю! Я не один из недоумков-верующих, а твой командир, и здесь ты мне подчиняешься, поэтому я могу наказать тебя и даже лишить жизни за неподчинение. – Я приблизил к его лицу свое. – И никто не оспорит моего решения. А если ты в бою не проявишь такой же смелости, какую проявляешь сейчас, я сам тебя убью.

– Да, мой господин.

– Мой командир.

– Да, мой командир, – пробормотал он бесцветным голосом.

– Я не стану препятствовать проведению церемоний. Делай, что считаешь нужным, чтобы воодушевить людей, я хочу, чтобы они были бешеными, разъяренными, идя на врага, но держись при этом подальше от меня. Если я увижу тебя рядом с собой во время сражения, то решу, что ты собираешься покуситься на мою жизнь, и снесу тебе голову. Если я услышу хоть одну из твоих бессмыслиц, будешь биться с врагом без оружия.

– Да, мой командир.

– И еще. Чтобы я не слышал имени Амона. Скажи мне, Тут приказал тебе убить меня?

– Кто, мой командир?

– Фараон. Да или нет?

Жрец, насмерть перепуганный, сделал шаг назад. Я подумал, что стоило бы убить его на месте. Но сдержал себя. Это просто дрожащий от страха мальчишка. Я жестом разрешил ему уйти.

Этого хотел мой отец? Чтобы я был вовлечен в битву и ничто другое меня не интересовало? Я испытывал искушение бежать к Нефертити, но осознавал, что лучшим способом защитить царицу было держаться от нее подальше.

Меня пугала не война, не верная гибель, а то, во что я превращался.

Ночью солдаты не решались спать, опасаясь ночных демонов, в том числе и тех, что насылал враг, чтобы, пока мы пребываем в ночном безволии, проникнуть в наш сон. Это злило меня. Мне не нужны были уставшие бойцы, когда начнется сражение. Я обязал их спать днем.

А я ночью успокаивался, прохлада придавала мне сил и, более того, укрепляла уверенность, что я выстою в сражении.

Мне хотелось чуть ли не смеяться над создавшейся ситуацией. Я думал, что, если бы наши враги были столь же трогательно суеверны, достаточно было бы напасть на нас среди ночи нескольким их отрядам, а солдат нарядить демонами, и все наше войско разбежалось бы, как стайка напуганных детишек.

Прибывали посланцы, и новости, приносимые ими, были одна хуже другой. Вражеское войско численностью вдвое превосходило наше, что практически гарантировало им победу. Конечно же, они были уверены в своем превосходстве.

Колесницы у хеттов были новые, и их было больше, чем у нас, а наши к тому же были устаревшими. Вообще-то они в качестве трофеев были захвачены в последних боях во времена великих фараонов-воителей. Некоторые были в таком плачевном состоянии, что наши лучшие ремесленники не смогли добиться того, чтобы они, по меньшей мере, пугали противника.

Мы, египтяне, не были хорошими оружейниками, не были и коневодами. Даже само это слово было для нас новым, его было странно произносить, так что некоторые колесницы переделывали таким образом, чтобы впрягать в них одного коня или даже быка, а то и какое-нибудь другое животное, к примеру, верблюда или вола.

Моя рота была смешанной и насчитывала двадцать пять колесниц (что предполагало наличие пятидесяти всадников) и двести пеших солдат. Я отдавал приказы пяти своим помощникам, которым доверял, у каждого из них в подчинении было пятьдесят человек. Разумеется, тот, кто пользовался наибольшим моим доверием, отвечал за колесницы.

В ночь перед сражением я старался ни о чем не думать и поэтому стал наблюдать за поведением моих людей. Многие из них пели, в основном военные гимны.

Я мог вспомнить только песню Эхнатона:

Бедный безумный Эхнатон верил в бога, которого сам выдумал, однако в моменты просветления он призывал радоваться жизни, поскольку боялся, как и я в эту тревожную ночь, что другой не будет.

И вот я готовлюсь сражаться за фараона, который хочет получить мою голову. За фараона, который, как только культ Амона будет восстановлен (Тут уже официально провозгласил Амона верховным богом и изменил свое имя с ТутанхАтона на ТутанхАмона, хотя Темные настаивали на большем; они всегда хотят большего), возможно, будет отравлен, потому что Темным ни к чему сын фараона-еретика, к тому же еще и внук царя Митанни.

А бедняга не подозревает об этом. Я, даже если бы хотел, не смог бы ему помочь, потому что он не примет правды, не поверит в нее. А ведь я, глупец, чувствовал угрызения совести, потому что он не был в полной мере ответственен за свои действия, поскольку стал жертвой невероятного стечения обстоятельств, заставлявших его действовать подобным образом. Я знал, что в глубине души он оставался ребенком. Обладая огромной властью, он не умел ею воспользоваться. Жаждущий плотских удовольствий, как и его отец, он быстро усвоил побуждения, с которыми сталкивался за свою недолгую жизнь и, не имея учителя, способного помочь ему разобраться в своих противоречивых чувствах, действовал так, как было легче всего, вызывая у окружавших его ненависть, гнев, разочарование и зависть.

В этот момент я вспомнил Нефертити, смертельно бледную, с темными кругами под остекленевшими, безжизненными глазами, ее лицо, которое нельзя забыть, ее обнаженное тело, измученное, покинутое ею самой, ее кожу, покрытую потом позора, а также ее открытую взорам вульву, перламутровую от семени насильника. И мои плечи расправились, я всей душой желал, чтобы поскорее настал день сражения.

Люди радостно приветствовали появление света и его победу над тьмой, словно то же самое не происходило каждое утро.

На рассвете я увидел войска, это было удивительное зрелище, дававшее надежду, что на стратегию и воинские способности моего отца можно положиться.

Роты выстроились в образцовом порядке. Они были разделены на множество небольших отрядов, напоминая фигурки на игровой доске. Я мог обнаружить некоторые различия между ними – в цвете кожи солдат или в оружии и расположении колесниц, но до начала сражения понять, где какая рота, было сложно.

Тишина действовала угнетающе. Ожидание было напряженным, все не сводили глаз с линии горизонта, где должен был появиться враг.

Солнце следовало своим путем по сияющему небосводу. Я окинул взглядом свою роту, гордясь солдатами с сосредоточенными лицами, их крепкими, тренированными телами. Я видел яростные взгляды и понимал, что страха смерти они не испытывают. Я назвал свою роту (несмотря ни на что) «Славой Атона». Впрочем, это было всего лишь желание досадить жрецу и поддразнить Тута. Тот, кто хотел бы посчитаться со мной, мог сделать это с легкостью, я не собирался прятаться. Я тихонько рассмеялся в уверенности, что другого такого, как я, человека нет ни в одной роте. Никто не осмелился бы бросить вызов фараону.