Жюльетта Бенцони - Сделка с дьяволом

Уж очень тонкое у меня к нему дело… Такое не обсудишь на совете министров.

— Да уж, здесь вы совершенно правы. Шутка сказать — бомба! Бедная графиня!

— Кроме того, похоже, просьб об аудиенции слишком много. Моя может не дождаться своей очереди.

А время торопит. Потому-то я и обратилась к вам.

— Ко мне? Кто же мог внушить вам, что я обладаю хоть малейшей властью?

— Король вас ценит, как мне сказали. Он сюда захаживает запросто, по-соседски…

— Все это Видок вам рассказал, не так ли?

— Да, он. Великие художники всегда пользуются своим влиянием на королей, которые их ценят. Не могли бы вы воспользоваться этой привилегией ради меня? Когда король будет у вас?

— Откуда же мне знать, бедное мое дитя? Если он и приходит, то всегда неожиданно. Признаю, что он очень интересуется этой работой, в которой видит отображение своего триумфа… Но этого недостаточно, даже чтобы заплатить мне сумму, необходимую для завершения картины! Я даже вынужден был обратиться к цивильному листу , куда включены назначенные к уплате долги двора Карла Десятого, чтобы мне заплатили гонорар за «Битву при Пуатье», заказанную мне герцогиней де Берри…

— Если вам нужны деньги, я могу добиться для вас ссуды… а хотите, сама дам вам необходимую сумму.

Улыбка, скорее похожая на гримасу, мелькнула на его смуглом, красивом лице, которое могло бы принадлежать какому-нибудь восточному принцу.

— Нет, спасибо, дорогая моя. Только не вы! Я хочу получить то, что мне причитается, ни больше, ни меньше. Что же касается короля, может быть, есть способ представить вас ему, не дожидаясь, пока он явится сюда. Это может затянуться. А вы говорите, время не терпит?

— Для нее, а не для меня! — ответила Гортензия, кивком указав на незаконченное полотно. — Но вы о чем-то подумали?

— О прогулке, обычной прогулке, которую мы могли бы совершить с вами. Например, что вы скажете о следующем вторнике?

— Вторник? Но ведь сегодня только пятница…

— А завтра Рождество, а потом воскресенье. Король и его семейство скорее всего проведут эти дни в своем имении в Нейи. То, что я вам предлагаю, возможно не раньше вторника. Не желаете ли вы разделить со мной завтрак? Могу предложить вам кролика и яблочный пирог. Это пробудит массу воспоминаний, — добавил он с ослепительной улыбкой.

Но поскольку Гортензия в ответ только слабо улыбнулась, Делакруа нахмурил брови.

— А-а… — протянул он, потом, помолчав, добавил с необычной для него мягкостью:

— А ваши любовные дела? Там тоже не все гладко?

Чтобы скрыть волнение. Гортензия прошлась по мастерской, потрогала занавески, скрывающие диван с подушками, где они с Жаном тогда весь день напролет предавались любви, ширму с умывальником, погладила литографский камень, восхищенным взором обвела загромождавшие стол рисунки и наконец остановилась у большой железной печи, протянув к ней озябшие руки. Только потом, почувствовав себя немного увереннее, повернулась к художнику.

— Не могу сказать, чтобы они были плохи, — со вздохом отвечала она. — Просто жизнь — сложная вещь, я имею в виду совместную жизнь. Мы такие разные с ним…

— Но прекрасно дополняете друг друга, что гораздо лучше.

— Наверное. И мы могли бы быть так счастливы, если бы не было никого вокруг.

— Никого?

— Ну, всех тех людей, что живут вокруг нас. Вы представить себе не можете, что такое провинция, друг мой. Жан незаконнорожденный, у него даже имени нормального нет, а у меня сын, ради которого я должна сохранить свою репутацию. По крайней мере так внушают мне все.

— А вам эта репутация глубоко безразлична?

— Думаю, да. Только счастье имеет значение. А с течением времени оно кажется мне таким хрупким.

Жан решил поселиться в полутора лье от меня, в развалинах замка Лозаргов, чье имя он никогда не будет носить. А я с этим не могу смириться.

— И все же вы должны. Я мало виделся с вашим другом, Гортензия, но, думаю, он из тех, кто не признает оков, пусть это даже кольцо любимых рук. Так что не старайтесь. Оставьте ему свободу. Он всегда будет возвращаться к вам.

— Может быть, вы и правы. Но это так трудно, особенно если любить так, как люблю я.

— А он хочет, чтобы вы любили его иначе, не так ли?

— Возможно. Но я мешаю вам работать. Прошу вас, возьмите свои кисти…

— При одном условии, что вы побудете здесь еще немного. Я так рад увидеть вас снова. Вы расскажете мне о вашей Оверни, о вашей жизни. Мне кажется, что я никогда не узнаю вас до конца…

Гортензия осталась у него еще на час, наблюдая, как Делакруа выписывает летнее небо, заволакиваемое пушечным дымом, слушая его рассказы о парижских событиях, которые произошли за те несколько месяцев, что она провела в Оверни (ей показалось, что это было на другой планете). Он рассказал о том, что было известно об английской ссылке короля Карла X, о громком процессе над его министрами. Народ жаждал крови, требуя выдачи тех, кто в июле отдал приказ стрелять по восставшим. В октябре чуть не вспыхнул мятеж, когда под окнами Пале-Рояля собралась толпа, скандировавшая: «Смерть министрам… или голову короля Луи-Филиппа!»

— Трудно управлять страной в таких условиях, — говорил Делакруа. — К чести короля, он не уступил давлению. Полиньяк был приговорен… к гражданской казни, что для него страшнее плахи. Других приговорили к различным наказаниям. Нет, Луи-Филиппу досталась не такая уж завидная доля, как может показаться.

Против него ополчились и те, кто стоял за республику, и бонапартисты; даже те, кого он вернул в армию, не колеблясь будут приветствовать Орленка , если он появится здесь. Потому он и хочет создать некую третью силу, привлекая на свою сторону буржуазию. Все его министры — выходцы из этой среды, да и новый церемониал, когда при дворе собирается больше бакалейщиц, чем герцогинь, преследует эту цель… Все это создает довольно странную атмосферу, которая сбивает с толку французов и вводит их в заблуждение. Они думают, что Луи-Филипп — слабый человек, этакий добряк, из-за чего пресса (с которой, впрочем, приходится считаться все больше) часто избирает его своей мишенью. Он либо не реагирует вовсе, либо реагирует очень вяло, по крайней мере внешне; боюсь, однако, как бы это царствование не ознаменовалось целой вереницей тщетных предосторожностей, странных дел, таких, как прелюбопытное «самоубийство» старого принца Конде, повесившегося на оконном шпингалете в замке Сен-Ле, предварительно завещав свое огромное состояние молодому герцогу д'Омаль, четвертому сыну короля.

— Почему вы сказали «прелюбопытное самоубийство»? — невольно заинтересовалась Гортензия, несмотря на одолевавшие ее заботы.

— — Потому что есть большая вероятность, что эту грязную работу взяла на себя любовница принца, английская проститутка, которой тот пожаловал титул баронессы де Фешер. Ее никто так и не потревожил, и она преспокойно живет себе в замке, который он ей оставил.