Сергей Степанов - Любовь и разлука. Опальная невеста

– Прямо измывается надо мной! – негодовала тетка.

Она так и не смогла переупрямить дурачка и в конце концов смирилась и даже начала поговаривать, что пусть будут настоящие шубы. Надо же хоть чем-то вознаградить себя за сибирскую ссылку. Иван Желябужский не вникал в хитрые замыслы жены, склонившись над своими книгами. В Верхотурье ему не с кем было играть в шахматы. Воеводы опасались водить дружбу с ссыльными. Они не были столь независимы, как боярин князь Куракин, да и то сказать: тобольский воевода без малого государь в своем дальнем остроге, тогда как Верхотурье находилось под постоянным приглядом московских дьяков.

Ссыльным отвели худую избенку, кормовых платили Федоре Желябужской по два алтына в день, а остальным членам семьи по десять денег. Бабушка негодовала, что ее внучке, государыне, корма положили столько же, сколько всем прочим. Но в съезжей избе на ее укоризненные слова ничего не отвечали, а кормовые выдавали с большой задержкой.

Единственным занятием было посещение Николаевского монастыря, стоявшего за острогом подле устья речек Свияги и Калачика. Игумен Герасим показал ссыльным монастырские владения. По правде сказать, хвалиться было нечем. Монастырь не был прославлен ни чудотворными иконами, ни святыми праведниками. Вместе с игуменом и дьячком насчитывалось около дюжины братствующих, кормившихся своими трудами. Иван Желябужский спросил, много ли сделано вкладов на помин души, и получил ответ, что вкладов пока нет никаких, а если найдутся жертвователи, то надо будет бить челом в Москву о дозволении принимать вклады деньгами и имуществом. Никакого сравнения с Троицей или с иной знаменитой обителью! Впрочем, игумен Герасим не унывал, говоря, что за пожертвованиями дело не станет. Как старожил монастыря, он помнил верхотурского письменного голову Мирона Хлопова, наделившего обитель пашней, сенным покосом и прочими угодьями для прокормления братствующих.

– Велел письменный голова дать обители пятнадцать гривен воску, полторы гривенки ладану и полведра церковного вина. За такое богоугодное дело братия будет вечно поминать твоего дядю, государыня, – говорил игумен.

Вне монастырской ограды стояли избушки безместных стариц. Изба побольше принадлежала старшей из стариц Анисии, которая уехала в Москву хлопотать об открытии женской обители. Безместные старицы были преклонного возраста, но вместе с ними жили несколько молодых послушниц. В церковь они ходили редко, больше возились на огороде и в хлеву. Некоторые убирались в мужских кельях и стирали монахам рясы и исподнее. Однажды ссыльные застали на берегу Калачика двух монахов и послушницу. Она стирала белье, бесстыдно задрав подол черного подрясника, из-под которого выглядывали белые икры ног. Вода уже подернулась ледком, кружили снежинки, но раскрасневшейся послушнице было жарко. Она весело хохотала и била мокрым исподним по рукам монахов, норовивших ущипнуть ее за икры. Завидев ссыльных, монахи сразу приняли постный вид, а послушница схватила белье и убежала. Иван Желябужский плюнул, а Александр залихватски свистнул вслед убегавшей молодухе. При случае дядя Иван посоветовал настоятелю строже приглядывать за своими монахами. Игумен Герасим кротко отвечал:

– Силен лукавый, манит женок на блуд! Им дано благословление на ношение подрясника, однако бес их свербит! Ужо вернется старица Анисия, она их смирит. Я в бабьи дела не вступаю.

Старухи не одобряли поведения молодок и грозили им небесными и земными карами. Но в отсутствие Анисии молодые послушницы окончательно разбаловались. Гуляя по окрестностям, ссыльные слышали веселое пение, доносившееся из женских изб. Мужской монастырь тоже не мог похвалиться строгостью устава. Монахи, занятые молотьбой и колкой дров, отлынивали от посещения служб.

– Не дьявол силен, а настоятель слаб! – возмущался Иван Желябужский. – Не способен держать братию в строгости. Живут подобно мирянам. Воду таскают, печи топят, молотят хлеб. Только слава, что иноки!

Дядя Иван говорил, что единственными добрыми христианами, не пропускавшими ни одной службы, был он сам и дурачок Сенька. Дурачок приходил в монастырь ежедневно, вставал на колени в углу церкви Святого Николая и смотрел из темного угла широко раскрытыми голубыми глазами. По его лицу блуждала восторженная улыбка, губы беззвучно шептали слова молитвы. Монахи любили Сеньку, обшивавшего весь монастырь, и ласково называли его «наш юродивый». Только игумен беззлобно ругал юродивого за то, что тот не брал с мирян денег за работу.

– Не нужны тебе деньги, так отдай их монастырю. И Боженьке приятно, и тебе, дурачок, зачтется, – втолковывал ему настоятель.

Сенька покорно мычал, но от платы отказывался. Монахи смеялись, что дурачку заплатили всего один раз в жизни. Обыкновенно он убегал по окончании работы, но однажды забыл иглу, свое единственное сокровище, и вынужден был вернуться. Его уже ждали и чуть ли не побоями заставили взять плату. Он отнес деньги в монастырь, но после того случая свою иглу не забывал и денег, к разочарованию игумена, больше не приносил.

Через месяц в Верхотурье вернулась старица Анисия и сразу же взялась за наведение порядка. Старухи нашептали ей, кто из молодух провинился больше других. Двух послушниц изгнали с позором, остальных при деятельном участии старух поучили на теле. В женских кельях воцарился покой. Мирских песен никто не пел, каждое утро старицы и послушницы чинно собирались кучкой и шли на службу в монастырь.

Старица Анисия пришла к ссыльным, была встречена ласково и с той поры зачастила в гости. Иван Желябужский доброжелательно относился к ее посещениям и вел с ней долгие беседы о божественном. Александр Желябужский на дух не переносил старицу, и Марья разделяла неприязнь младшего дяди. Ее раздражала слащавая улыбочка старицы Анисии, за которой она скрывала злобу ко всем окружающим, особенно к мужскому полу, не исключая монахов, отца настоятеля и набожного Ивана Желябужского.

– Мужику лишь бы набить утробу, а божественного и в мыслях нет, – говорила она бабушке Федоре, когда рядом не было ее сыновей. – Право, сгинули бы все мужики, наступил бы рай на земле!

– Как же чадорождение? – удивлялась бабушка. – В наших летах действительно пора о божественном думать, а юным девицам положено выходить замуж. За кого им выходить, ежели все мужики сгинут?

– Что доброго в замужестве! – отмахивалась старица Анисия. – Как вспомню свою супружескую жизнь, так слезы на очах наворачиваются! Старалась пореже допускать до себя постылого мужа, так он, аспид, приставал ко мне даже в постные дни. Повадился насильничать, дабы потешить свою похоть.

Старица рассказывала, что свекровь невзлюбила невестку. Муж, подзуживаемый свекровью, бил ее смертным боем. Родня мужа тоже распускала руки.