Анн Голон - Анжелика. Маркиза Ангелов

Двери просторной кухни замка весь вечер не знали покоя. Ближе к ночи они открывались, принося с собой сильный запах навоза, слуг, служанок и кучера Жана Латника, столь же неразговорчивого, сколь болтлива была его мать. Вслед за ними пробирались собаки: две длинные борзые Марс и Маржолен и таксы, испачканные грязью по самую макушку.

А в самом замке двери распахивались перед ловкой Нанеттой, которая служила горничной, в надежде приобрести хорошие манеры и покинуть своих бедных хозяев, попросившись на службу к маркизу де Плесси-Бельер, чей замок возвышался в нескольких лье от Монтелу. Сновали туда-сюда двое слуг с нечесаными лохмами, спадавшими на глаза. Они таскали дрова для большого зала и воду для комнат. Затем появлялась мадам баронесса. У нее было доброе лицо, иссушенное на открытом воздухе и увядшее от многочисленных родов. Она носила серое саржевое платье и черный шерстяной капюшон, потому что в большом зале, где она проводила время с дедушкой и старыми тетушками, было более сыро, чем в кухне.

Она осведомлялась, скоро ли будет готов отвар для господина барона, охотно ли сосал грудь малыш, и мимоходом гладила по щеке прикорнувшую Анжелику, чьи длинные волосы цвета темного золота разметались по столу, сверкая при свете очага.

— Настало время идти в постель, девочки. Пюльшери проводит вас.

И старая тетя Пюльшери появлялась с извечной покорностью. Бесприданница, она так и не смогла найти ни человека, пожелавшего взять ее замуж, ни монастыря, готового ее принять, и вместо того, чтобы целыми днями стонать и ткать гобелены, она, желая быть полезной, охотно взяла на себя роль гувернантки при племянницах. Все относились к ней с легким презрением и оказывали гораздо меньше почтения, чем другой тете, толстой Жанне.

Пюльшери собирала племянниц. Служанки укладывали самых маленьких, а Гонтран, у которого не было наставника, отправлялся к своему тюфяку на чердаке, когда ему заблагорассудится.

Вслед за тощей старой девой Ортанс, Анжелика и Мадлон добирались до зала, где свет очага и трех свечей с трудом разгонял нагромождение теней, веками копившихся под средневековыми сводами. Развешенные по стенам гобелены служили защитой от сырости, но время и прожорливые черви покрыли тайной изображенные на них сцены. Только чьи-то безумные глаза на бледных, словно смерть, лицах с укором следили за обитателями замка.

Девочки делали реверанс дедушке. Он сидел перед камином в черном широком плаще, подбитом облезлым мехом. Но его белые руки, покоившиеся на рукоятке трости, выглядели по-королевски. Он носил широкополую черную шляпу, а его борода, подстриженная под углом, как у покойного короля Генриха IV, опиралась на маленький плоеный воротничок, который Ортанс втайне считала совсем вышедшим из моды.

Второй реверанс для надутой тети Жанны, которая никогда не улыбалась, — и вот они уже на парадной лестнице из тесаного камня, влажной словно грот. Зимой комнаты покрывались изморозью, но зато летом в них было свежо. Заходили туда только на время сна. Постель, где спали три маленькие девочки, словно надгробие, возвышалась в углу пустой комнаты — всю мебель распродали еще прошлые поколения. Плиточный пол, который зимой устилали соломой, покрылся многочисленными трещинами. На кровать взбирались по трем ступеням. Надев коротенькие ночные рубашки, натянув чепцы и на коленях поблагодарив Бога за его милость, три девочки де Сансе де Монтелу залезали на пышную перину своего ложа и проскальзывали под дырявые покрывала. Анжелика тотчас же находила дырку сначала в простыне, а потом и в покрывале, куда просовывала розовую ножку и начинала шевелить пальцами, смеша Мадлон.

Малышку пугали истории кормилицы, и она тряслась, словно заяц. Ортанс тоже было страшно, но как старшая сестра она не подавала вида. Только Анжелика принимала свой страх с восторгом и радостью. Жизнь была полна тайн и открытий. В деревянной обшивке стен грызлись мыши, а совы и нетопыри перелетали с одной башни на другую, испуская резкие крики. Во дворе скулили борзые, а мулы приходили с лужаек, чтобы почесать свой лишай о стены замка.

Иногда, снежными ночами, можно было услышать вой волков, выходивших из дикого леса Монтелу к человеческим жилищам. А когда наступала весна, по вечерам до замка порой доносилось из деревни пение крестьян, танцующих ригодон [4] Быстрый, с четким ритмом, старинный танец провансальских крестьян, распространившийся в XVII–XVIII веках как придворный. Близок к бурре и контрдансу. при лунном свете.

Когда Пюльшери думала об Анжелике, то иногда плакала. Она видела в ней крах не только того, что полагала традиционным воспитанием, но и крах их знатного рода, теряющего всякое достоинство из-за бедности и нищеты.

С рассветом малышка всякий раз куда-то убегала. Простоволосая, одетая почти как крестьянка — в рубашку, корсаж и выцветшую юбку. Ее маленькие и изящные, как у принцессы, ступни были загрубевшими, потому что, прежде чем помчаться дальше, она всякий раз забрасывала свои башмаки в первый попавшийся куст. Если ее окликали, она нетерпеливо поворачивала свое круглое, загорелое лицо со сверкающими глазами цвета бирюзы, цвета того самого болотного растения, которое носило ее имя [5] Дягиль или ангелика, лекарственное растение (лат. Angelica archangelica), по-французски — анжелика. .

— Надо бы отправить ее в монастырь, — вздыхала Пюльшери.

Но барон де Сансе, молчаливый и измученный заботами, лишь пожимал плечами. Как он отправит в монастырь вторую дочь, если не в силах дать образование старшей; его доходы составляют едва ли четыре тысячи ливров в год, из которых пятьсот ливров он должен отдавать августинскому монастырю в Пуатье, где воспитываются два его старших сына?

В стране болот другом Анжелики был Валентин, сын мельника.

В лесной стране — Николя, сын многодетного крестьянина, служивший пастухом у мессира де Сансе.

С Валентином она разъезжала в плоскодонке по каналам, берега которых были усеяны незабудкой, мятой и дягилем-ангеликой. Высокий, душистый, густо растущий дягиль Валентин собирал целыми охапками. Мальчик потом продавал его монахам Ньельского аббатства, и те из корней и цветков делали целебный настой, а из стеблей — сладости. Взамен Валентин получал нарамники и четки, которыми швырялся в детей из протестантских деревень, а они убегали с громким плачем, как будто им плевал в лицо сам дьявол. Отца мальчика, мельника, огорчало такое странное поведение сына. Хотя он был католиком, но выказывал веротерпимость. И зачем его сыну торговать пучками дягиля, когда он рано или поздно унаследует мукомольное дело, и все, что от него потребуется, — устроиться в удобной мельнице, стоящей на сваях у воды? Но Валентин был из тех детей, которых трудно понять. Румяный и в свои двенадцать лет сложенный как Геркулес, он молчал как рыба, а взгляд его вечно где-то блуждал. И поэтому завистники мельника утверждали, что его сын просто слабоумный.