Барбара Картленд - Безжалостный распутник

Сиринга медленно написала в указанном месте: «Элизабет Уизерингем».

— Вот это будет настоящее испытание, — констатировала леди Элен. — Говорят, что принц очень доверчив, и мне не хотелось бы, чтобы его обвела вокруг пальца какая-то шарлатанка. Я слышала, что такие ясновидцы зачастую крайне непорядочные люди.

— Вот поэтому я и стараюсь их избегать, — ответила Сиринга, вставая со стула.

— Мы ни за что не стали бы просить вас обращаться к гадалке, — сказал Ниниан Рот.

В его словах прозвучало нечто такое, что вызвало у Сиринги необъяснимый страх.

— Я бы точно не пошла к этой женщине, о которой вы говорили, — быстро проговорила она. — Разрешите, я порву этот листок.

— О, это было бы в высшей степени некрасиво с вашей стороны, — возразил Ниниан. — Раз вы согласились помочь нам, вы не можете теперь пойти на попятную.

— Но почему? Ведь еще не слишком поздно? — недоуменно спросила Сиринга.

— О, как вы не понимаете, Ниниан! — фальшиво ужаснулась леди Элен. — Вы напугали бедное дитя! Послушайте, Сиринга, это всего лишь невинное развлечение для нас всех. Не подводите нас своим отказом. Вот увидите, Анселин сочтет это забавной шуткой!

Сиринга не нашлась что сказать и, по-прежнему охваченная непонятной тревогой, поднялась к себе наверх. Девушка не знала почему, но ее не покидало отчетливое предчувствие надвигающейся беды.

Принц Уэльский был пьян. Что, впрочем, неудивительно, подумал граф, если принять во внимание то, что они в гостях у герцога Норфолкского.

Если бы Роттингем знал, что после ужина в Карлтон-Хаусе вечер продолжится у герцога Норфолкского, он ни за что не принял бы настойчивое приглашение принца, пожелавшего развлекаться и дальше.

Герцог Норфолкский был на шестнадцать лет старше принца и еще с ранней юности считался почитателем Бахуса.

Будучи плохо образован, он тем не менее обладал прирожденным умом, поразительной хваткой и житейской мудростью, за что его крайне не любило большинство современников. Так или иначе, он всегда оставался близким другом принца Уэльского.

Ужин в Карлтон-Хаусе ничем не отличался от длинной череды прочих ужинов, на которых Роттингем бывал последние три года.

Женщин не приглашали, и гостями принца были в основном его буйные и распутные друзья, имевшие в Лондоне не самую безупречную репутацию. Похождения этой «славной когорты» регулярно находили отражение в знаменитых карикатурах Гиллрея.

Хотя четвертый маркиз Куинсберри был старше, принц, похоже, получал немалое удовольствие от общения с ним.

Баснословно богатый и чрезмерно себялюбивый, маркиз был невысокого роста и малопривлекательной наружности. Вдобавок ко всему, он отличался вспыльчивостью и ругался как сапожник, точнее, как тысяча пьяных сапожников.

Он был неутомимым развратником, и поговаривали, что ни одна светская дама Лондона не избежала его дерзких приставаний.

По правде говоря, маркиз чаще получал их возмущенные отказы, что, однако, ничуть его не смущало, хотя во многих случаях он добивался взаимности.

В то же самое время это был один из самых рафинированных джентльменов своего времени: он страстно любил музыку, обладал тонким художественным вкусом, разбирался в искусстве и литературе. Так что тяга принца к общению с этим человеком была в известной степени объяснима.

В компании джентльменов из ближайшего окружения принца можно было встретить и безумных братьев Бэрримор, которые втроем сидели за большим столом в столовой Карлтон-Хауса с ее знаменитыми стенами, инкрустированными серебром, и колоннами из красного и желтого гранита.

Седьмой граф Бэрримор изо всех сил старался ежегодно промотать не менее двадцати тысяч. Он был настолько безнравствен, что вполне заслужил свое прозвище Дьявол во плоти.

Истории о безумных эскападах его друзей шепотом обсуждались во всех лондонских домах и многократно преувеличивались во всех городских тавернах. Для газет они служили неиссякаемым источником скандальных сплетен, которым посвящались многие страницы прессы.

Старший брат графа, достопочтенный Огастес Бэрри, был заядлым картежником и страстным любителем прочих азартных игр. Он неизменно попадал во всевозможные переделки, грозившие ему неминуемым тюремным сроком, за что снискал себе прозвище Каторжник. Младший из братьев, который слегка прихрамывал, был известен как Калека.

Все три брата обладали весьма необычным чувством юмора.

Среди их любимых шуток была такая: они мчались в карете в сторону Брайтона, останавливаясь лишь для того, чтобы свалить или переставить на другое место верстовой столб. Или же принимались кричать во все горло: «Убивают! Спасите! Отпустите меня, негодяи!» Когда прохожие, заподозрившие неладное, останавливали карету, братья выскакивали наружу и принимались оскорблять и избивать «добрых самаритян».

Прибыв в Брайтон, братья затевали игру в «веселых плакальщиков»: по ночам они носили по улицам города гроб и стучали в двери домов почтенных горожан, чтобы сообщить испуганным служанкам, открывавшим двери, что пришли за телом покойного.

Калека как-то раз въехал верхом на лошади по лестнице дома леди Фицгерберт прямо на чердак, где и оставил животное, поручив двум кузнецам отвести его вниз.

В другом случае Дьявол, нарядившись в костюм повара, в три часа ночи запел серенаду под окном спальни все той же леди Фицгерберт.

Странно, но после подобных выходок принц продолжал называть беспутных братьев своими добрыми друзьями. Впрочем, они немало забавляли его. В отличие от принца, граф Роттингем считал их людьми недалекими, а временами даже отталкивающими.

Еще одним гостем за столом принца был сэр Джон Лейд, человек с репутацией распутника и выпивохи, но обладавший острым умом. Свое огромное состояние Лейд унаследовал от отца, занимавшегося пивоварением, и именно он посоветовал принцу взять в свои руки бразды правления скаковыми конюшнями.

Он был женат на красивой, но излишне говорливой и разбитной куртизанке по имени Летиция, в числе любовников которой некогда был и герцог Йоркский.

Помимо этих малопривлекательных персонажей на вечерней пирушке присутствовала также и кучка доверенных собутыльников принца, которые льстили ему в глаза и злословили за его спиной.

Как жаль, подумал Роттингем, что вкус принца, безупречный в отношении произведений искусства, не распространяется на выбор ближайшего окружения. Графу было достаточно бросить взгляд на стены Карлтон-Хауса, чтобы найти подтверждение своим мыслям.

Собранная принцем коллекция классических голландских художников, покровительство современным живописцам вроде Лоренса, Рейнольдса и Гейнсборо — все это, по глубокому убеждению графа, будет по достоинству оценено потомками.