Барбара Картленд - Безжалостный распутник

Сиринга схватилась руками за шею, не в силах вымолвить даже слово. Да что там, даже издать еле слышный писк.

Судя по всему, надзирательница и не рассчитывала, что девушка что-то сможет сказать в ответ. Она лишь зажгла свечу от другой, что горела в коридоре, и поставила ее на стол.

Понемногу начало светать, и сквозь крошечное окошко под самым потолком в комнату просачивался бледный утренний свет.

— Деньги получишь утром, — повторила надзирательница и, громко хлопнув дверью, вышла вон.

А в следующий миг Сиринга услышала, как в замке повернулся ключ.

Несколько мгновений она была не в силах пошевелиться. Но затем медленно опустилась на стул и закрыла руками лицо.

— Боже, не оставь меня, помоги мне, — еле слышно прошептала она.

Произнося эти слова, она заметила, как через всю комнату неторопливо прошествовала огромная крыса, которая через минуту исчезла под кроватью.

Зал суда Олд-Бейли был до отказа набит шумной толпой ротозеев, и все до одного — по крайней мере, так казалось Сиринге — злобно ухмылялись, глядя на нее.

В первые мгновения от ужаса у нее все поплыло перед глазами — и судьи в белых париках, и присяжные: она испугалась, что вот-вот упадет в обморок. Собрав последние силы, она схватилась за перила, отделявшие ее от зала, и попыталась прислушаться к тому, что говорят.

Голова раскалывалась от боли, горло пересохло. Сиринга опасалась, что, когда дело дойдет до ее показаний, она будет не в состоянии произнести даже слово.

Утром, когда в разбитое окно камеры начал проникать свежий ветер, она никак не могла согреться, ее била дрожь. Сейчас же, в переполненном зале, ее щеки пылали от жара и ей не хватало воздуха.

— Тебе повезло, — совсем недавно сказала ей надзирательница, открывая для нее дверь камеры. Тогда на какое-то мгновение в ее сердце шевельнулась надежда, что ее выпустят из тюрьмы. — Тебе повезло, — продолжала тем временем толстуха. Утром она показалась Сиринге еще более мерзкой и уродливой. — Прошлым вечером умерли двое, и ты пойдешь в суд вместо одного из них. Не часто заключенный попадает в Олд-Бейли, можно сказать, с пылу с жару. Обычно здесь ждут по нескольку месяцев.

— А от чего они умерли? — испуганно спросила Сиринга.

— От тюремной лихорадки, от чего же еще! — ответила надзирательница. — Двадцать два человека в прошлом месяце и еще больше в позапрошлом. Того гляди, будет новая вспышка.

— Ничего удивительного, — прошептала Сиринга, вспомнив скученность, зловоние, грязь и крыс.

— Ну, мы все рано или поздно отдадим концы, — философски заметила надзирательница. — А так, глядишь, палачу будет меньше работы, — добавила она и хохотнула, радуясь собственной шутке. — А теперь пойдем. Ты, как водится, скажешь судье, что, мол, невиновна. Посмотрим, поверит он тебе или нет. С такой мордашкой, как твоя, можно и человека пришить, и все равно никто не поверит.

Надзирательница вновь издала короткий смешок и передала Сирингу под опеку привратника, который проводил ее и еще нескольких несчастных мимо камер, через тюремный двор и вывел через тяжелые кованые ворота к поджидавшим их повозкам.

В одной повозке с Сирингой оказались трое мужчин, закованных в цепи, один из которых, ей показалось, вообще не понимал, что происходит. Была в повозке и женщина, которая бесконечно бормотала себе под нос что-то о своих детях, которые оказались брошены на произвол судьбы, когда ее саму три недели назад поймали с поличным. Она стащила у пекаря каравай хлеба, чтобы накормить их. Рядом с женщиной сидел мальчишка-карманник, который всю дорогу шутил и смеялся, хвастаясь тем, что попал в Ньюгет уже в третий раз. И когда он попадал сюда раньше, судья всякий раз мог доказать лишь то, что украденная вещь стоила всего одиннадцать пенсов, и потому он при всем желании не мог отправить мальчишку на виселицу. В повозке находилось еще несколько человек, грязных, оборванных, со всклокоченными волосами, которые молча сидели, тупо глядя перед собой. Им было все равно, куда их везут и что с ними будет.

Когда наконец их всех отвели в камеры ожидания Олд-Бейли, там уже находились заключенные из других тюрем, которые, впрочем, мало чем отличались от пассажиров их повозки. Все испуганно ждали, когда будет слушаться их дело.

«Я чувствую себя такой больной, что даже не в состоянии думать, — мысленно произнесла Сиринга. — А ведь у меня должна быть ясная голова, иначе как я докажу судье, что против меня был устроен заговор?»

Заговор? Но кто тогда заговорщики? Этот вопрос без конца крутился в ее голове всю ночь да и сейчас, когда она ожидала суда. Кто за всем этим стоит?

Как ей узнать, действовала ли леди Элен сама или выполняла волю графа? И все же, несмотря на весь ужас своего положения, Сиринга отказывалась поверить, что граф — даже если предположить, что она перед ним провинилась и он зол на нее, — навлек бы на нее такие чудовищные страдания, такие унижения.

Впрочем, порой он бывал бессердечен. Она не раз слышала, что он бесцеремонно увольнял слуг, если те ему чем-то не угодили. Кому как не ей было знать, сколь резок, если не откровенно жесток, он может быть, если кто-то посмеет воспротивиться его воле. И все же, каким бы он ни был, как бы ни обошелся с ней, она любила его.

— Я люблю его, — прошептала Сиринга, — и вот теперь, похоже, никогда больше не увижу его снова. А он никогда не узнает, что я не совершала никакого преступления, ничего такого, чтобы заслужить его гнев.

Накануне ночью ей хотелось плакать, но слез не было. И вот теперь ею овладела странная слабость, и девушке стоило немалых усилий, чтобы сдержаться и не разрыдаться прямо в зале суда.

«Держи себя в руках, — мысленно одернула она себя, — если хочешь произвести на судью хорошее впечатление. Чтобы он понял, что перед ним благовоспитанная леди, а не какая-то там воровка».

Боже, как вообще такое могло случиться? Неужели это действительно происходит с ней? Или это просто дурной сон? Плод больного воображения?

Нет, она прекрасно помнила, как леди Элен отвела ее вниз. В карете ее ждал актер, который отвез ее на окраину города, а потом набросился с обвинениями в мошенничестве.

Нет, это какое-то наваждение! Ей все это мерещится!

Сиринга прижала ладони ко лбу, пытаясь унять пульсирующую боль. Ей стоило почти нечеловеческих усилий заставить себя успокоиться и терпеливо ждать своей очереди. Девушке очень хотелось надеяться, что своим самообладанием и опрятным видом она произведет на судью благоприятное впечатление.

В камере не было зеркала, а у нее с собой — гребешка. Сиринге оставалось лишь молить Бога, что волосы ее не были всклокочены и не торчали в разные стороны, как у тех грязных оборванок, которых привезли в суд вместе с ней.