Барбара Картленд - Английская мадонна

— Что… случилось? — снова взмолилась Теодора.

Граф перевел взгляд с ее глаз на ее руки.

Он был словно в какой-то агонии и не заметил, как стиснул ее пальцы до боли, и теперь, словно в расплату за это, поднес ее руку к своим губам, целуя вначале тыльную часть, а затем, повернув ее, нежно и медленно — ладонь.

От прикосновения его губ Теодора почувствовала в своем теле взрыв. И горячая волна накрыла ее, лишив разума и ощущения места и времени. Это было то, что, она знала, должно было с нею случиться, но только она не знала, где и когда.

Потом, словно чувствуя, что не смеет прикасаться к ней более, граф отпустил ее руки.

— Что ты знаешь обо мне, моя дорогая?

— Очень… мало, — ответила Теодора приглушенно, — только то, что… ты мужчина, которого… я всегда видела… в своих мечтах.

Она говорила застенчиво и так тихо, что чувствовала: граф не услышит ее.

Потом, увидев внезапный свет в его печальных глазах, она поняла, что он не только услышал ее, но и стал на миг юным и счастливым, и морщины как будто исчезли с его лица.

— Что еще я для тебя? — спросил он тихо. — Что ты ко мне чувствуешь?

Они снова глядели друг другу в глаза, и, поскольку невозможно было не сказать ему правду, Теодора ответила:

— Я… люблю тебя! Но я… не знала… что любовь моя будет… такой.

Он чувствовал солнечный свет в ее глазах, и оба они пребывали на небесах среди всей этой зелени и лесной красоты.

— Я люблю тебя! — с наслаждением проговорил он. — И это правда, мы принадлежим друг другу давно-давно, с тех пор, когда еще сами не знали об этом.

— Разве такое… бывает?

— Я в этом уверен, — ответил граф, — но, моя дорогая, судьба свела нас лишь для того, чтобы опять разлучить.

— Почему? Почему?

И только задав вопрос, она вспомнила о леди Шейле и отвернулась от графа, чувствуя, будто солнце скрылось, а синее небо вмиг посерело.

Словно в ответ на ее невысказанные мысли, он резко сказал:

— Нет, дело не в леди Шейле. Чего ты не знаешь, так это того, что я — женат!

Для Теодоры это прозвучало погребальным звоном ее надежде, и даже когда ее мозг воспринял сказанное, она противилась принять смысл того, что услышала, и поверить в жестокую реальность, которую облек в слова граф.

Это, догадалась она, объясняет загадку женщины, явившейся в студию и кричавшей на нее вчера вечером.

Граф глубоко вздохнул и сказал:

— Прошлой ночью, лежа в постели и думая о тебе, желая тебя до безумия, я понял, что не вынесу, если ты узнаешь правду от кого-то другого, кроме меня самого.

А Теодора, услышав слово «женат», словно получила удар, и ей трудно было думать о чем-то еще. «Женат! Женат! Он… женат!» — стучало в ее мозгу.

Граф слегка отвернулся от нее и уставился на поляну невидящим взором.

— Я женился, — заговорил он тихо, — когда мне было двадцать два года, на особе, которую мои родители сочли в высшей степени подходящей и на которой настаивали, так что мне пришлось уступить их желаниям.

Теодора принудила себя слушать откровенный рассказ. Она понимала, что при его красоте и богатстве, очевидно, многие женщины мечтали бы выйти за него замуж, а родители желали удостовериться, что невеста его, та, которой «повезло», будет подходящей во всех отношениях.

— Морин, — продолжал граф, — была дочерью маркиза Фейна, земли которого граничили с принадлежащими нашему замку.

Он задержал дыхание…

— Маркиз был решительно настроен на этот альянс — у него не было сына, и он всячески давил на дочь, чтобы та приняла мое предложение.

— А она… не хотела… выходить за тебя замуж? — спросила Теодора прерывистым шепотом.

— Ее принудили согласиться, — продолжил граф с невыразимой печалью, — хотя она была влюблена в своего учителя верховой езды. Через эту фазу, я уверен, проходят многие юные девушки.

Он сказал это с горечью в голосе, и Теодора быстро спросила:

— А ей… не разрешили… выйти за него замуж?

— Нет, разумеется, нет! Могли ли ей разрешить это при наличии шанса стать женой наследника замка Хэвершем!

— Что же… произошло?

— Мы сыграли свадьбу, с размахом и помпой, с истеричными добрыми пожеланиями, подружками невесты и прочими традиционными атрибутами, на которые так падки женщины и которыми так тяготятся мужчины.

Он замолчал. Теодора затаила дыхание в ожидании продолжения.

— Только во время нашего медового месяца Морин, которая все плакала, плакала… сказала мне, что ненавидит меня, и постоянно повторяла, как сильно она любит того человека, которого оставила ради меня.

Понимая, что такое признание должно было оскорбить его самолюбие, если не больше, Теодора тронула графа за локоть.

— Мне… очень жаль.

— Думаю, я был молод и глуп, но это была ситуация, с которой я не знал как совладать.

— И что ты… сделал?

— Ничего, — пожав плечами, ответил он. — Я пытался в каком-то роде сделать хорошую мину при плохой игре. Я даже предложил ей, чтобы мы хотя бы притворились, что брак наш нам в радость, что он удачен.

Граф тяжело вздохнул.

— Я тешил себя надеждой, что вопреки всему, что говорит Морин, мы сможем со временем полюбить друг друга. Она была очень красива, и мне нетрудно было испытывать к ней влечение как к женщине.

Теодора ощутила укол ревности, но ее пальцы еще крепче сжали его руку.

И тут, словно отвечая на ее вопрос, граф сказал:

— Я вовсе не был влюблен в нее, хотя и довольно мало знал тогда об этой эмоции и думал, что то чувство, которое я испытываю сейчас к тебе, моя дорогая, случается только в книгах или, может быть, изображено на картинах.

Говоря это, он посмотрел на Теодору с бесконечной нежностью, и время остановилось.

Потом, пересилив себя, девушка спросила:

— Что… произошло дальше?

— Мы вернулись в Англию после нашего медового месяца, который с самого начала был фарсом, — ответил граф, — и отправились жить в дом на земле, которую нам отвел мой отец. Именно тогда я начал осознавать то, чего уже опасался, — что Морин… неуравновешенна.

— Это открытие должно было быть… для тебя… ужасно…

— Это меня пугало, но я был слишком горд, чтобы признать это.

— И как же вы жили?

— Обычно при людях она держалась, мои друзья долгое время ничего не подозревали.

Его голос посуровел:

— Отец и мать Морин знали, что психически она не вполне нормальна, но были так рады ее браку со мной, что, как я узнал позже, принудили докторов молчать, хотя их долгом было бы предупредить меня или моих родителей о том, что она неподходящая пара кому бы то ни было.

— Это было… жестоко… порочно! — воскликнула Теодора.

— О… Эти эпитеты я использовал тысячи раз за минувшие годы, — с горечью усмехнулся граф. — Когда наконец я осознал всю безвыходность своего положения, то решил: терпеть жалость к себе — унизительно, трудно перенести.