Барбара Картленд - Английская мадонна

— Я это… могу понять.

— А Морин становилось все хуже. Врачи советовали определить ее в приют для умалишенных, но я решил поехать с ней за границу.

— Так вот почему ты уехал из Англии!

— Именно так! Вначале мы отправились на виллу во Флоренции. Затем, когда душевное состояние Морин стало там слишком известным, мы поехали дальше. Так что, можно сказать, благодаря ей, если уместно так говорить, — граф горестно скривил губы, — я увидел те части света, которые иначе бы не увидел. Я встретил мужчин и женщин других национальностей и узнал, как они мыслят, их образ жизни.

— Но тебе… должно было быть… невообразимо тяжело, — пробормотала Теодора.

— Очень трудно было что-то скрывать, ведь слуги, естественно, всегда много болтали. Но все пришло к тому, что, когда все всё уже знали и никто об этом уже не говорил, я принял ситуацию такой, какова она есть.

Голос его погрубел:

— Но я ненавидел все это! Ненавидел каждый момент своей жизни! Так, как сейчас ненавижу причину, которая заставляет меня все это тебе рассказывать!

— Пожалуйста… пожалуйста… не продолжай! — взмолилась Теодора. — Я все понимаю… и я… восхищаюсь тобой… больше, чем… раньше!

— Ты должна была знать, это твое право! И, моя дорогая, я не вынес бы… — граф замялся, ища подходящее слово, — недоговоренности между нами.

Теодора глубоко вздохнула.

— Я готова сделать все, что ты пожелаешь… и… меня ранит… твое несчастье.

— Милая…

Голос его прозвучал так, что Теодора почувствовала: сам он дрожит от возбуждения. Граф снова до боли сжал ее пальцы и закончил рассказ:

— Мой отец умер, и я должен был вернуться домой. Я привез Морин с собой. Думаю, со всей твоей тонкостью, ты успела почувствовать, что в замке есть нечто особенное.

— Я… я ее видела, Морин, — проговорила Теодора совсем тихо.

— Как… как это могло случиться?

Вопрос был резким, как удар хлыстом.

— Я работала в студии и вдруг почувствовала, что… за мной кто-то… наблюдает. А вчера она явилась и сказала… мне, чтобы я убиралась… потому что я… забираю тебя… у нее.

— Прости, это мой недосмотр! Я наведу порядок, когда мы вернемся.

— Но мне было… жаль… ее.

— Я тебя понимаю, — ответил граф, — но, дорогая, она обвиняла тебя не в том, что ты забираешь у нее меня. Больное воображение извратило реальность, ей показалось, что ты забираешь у нее ее любовника, которого она никак не могла забыть все эти годы, мужчину, который, хотя я не должен об этом говорить, был недостоин ее любви. Я навел о нем справки. Отец Морин дал ему почетную должность — он ухаживал за скаковыми лошадьми. Как хороший наездник, парень должен был обучить Морин верховой езде. И попутно ее соблазнил.

— А родители девушки… они знали об этом… до того, как ты на ней женился?

— Не уверен. Они бы этого не признали, конечно. Но понимали, что дочь увлечена им, вот почему они настаивали на том, чтобы брак был оформлен как можно скорее.

— Это был… бесчестный… поступок.

— Полагаю, я мог бы и ранее счесть очень странным, что они никогда не позволяли мне остаться наедине с Морин на сколько-нибудь продолжительное время, но, когда все уже случилось, легко быть мудрым.

— Это очень… очень… подло.

— Нечестно и непоправимо, — согласился граф. — Но мы женаты, Теодора, и, как говорят во время венчания, будем вместе, «пока смерть не разлучит нас».

Наступила тишина.

— Вот почему я не могу предложить тебе ничего, кроме моего сердца, которое уже твое, — после паузы сказал граф.

— И мое сердце… принадлежит… тебе.

— Ты это говоришь всерьез? Это действительно так?

— Я люблю… тебя! — ответила Теодора, вложив в слова всю свою убедительность. — Я любила тебя еще до того, как ты… объяснился… и рассказал мне все… А теперь я люблю тебя так, как… не считала возможным любить… И я люблю человека, который… смел и честен… и добр!

Граф сделал жест рукой, словно прося Теодору остановиться.

— Ты говоришь мне это, зная, что Шейла Терви моя любовница?

— Не терплю пошлости, — честно признала Теодора, — но, возможно, она… помогала тебе… забыться…

— Я знал, что ты так подумаешь! — воскликнул граф. — Только у тебя есть инстинкт, который говорит тебе правду. Да, она и ей подобные помогали мне забыться все эти годы.

Он помолчал.

— Такие шейлы терви были у меня в Риме, Венеции и почти в каждой части света, куда я ехал со своей женой, которая безустанно бредила и оплакивала другого мужчину.

Мука в его голосе вырвала у Теодоры возглас:

— Ты не должен так говорить! Не могу это слышать! Я могу понять, как блистательно ты держался, с гордостью, которой восхитился бы мой отец, но ненавидеть, быть… циничным, озлобленным… это наносит урон нашей… любви.

Она еле удерживалась от слез, и последние слова дались ей с трудом, но граф их услышал.

— Наша любовь! Твоя и моя!

— Д… да…

— О, моя драгоценная маленькая Мадонна, если бы я только мог сказать тебе, что для меня означает слышать, как ты произносишь это, и знать, что мир, в котором я живу, не так невыносим, как был последние несколько лет. Едва увидев тебя, я понял, что это знакомство перевернет мою жизнь. Но подумал, что, должно быть, явилась греза — ведь ты сошла с моей картины и пришла ко мне, когда я больше всего нуждался в тебе.

— Ты… в самом деле… так чувствовал?

— И гораздо больше, чем могу описать словами. — Его голос смягчился. — Но что я могу предложить тебе? Ничего. Я необратимо прикован к женщине, которая меня ненавидит и которая, согласно словам врачей, вполне может меня пережить!

Теодора не поняла, а скорее услышала, как кто-то вместо нее говорит, будто слова пришли к ней откуда-то свыше:

— У нас остались… две вещи.

— Какие?

— Вера и… наша любовь.

— Вера? — переспросил граф.

— Вера в то, что однажды… каким-то образом… милостью божией… все наладится, и мы… сможем быть… вместе.

— Ты действительно в это веришь?

— Это не то, во что я… верю, — поправила Теодора, — это то, что я знаю. Чувствую это сердцем и знаю это умом, даже вопреки логическим доводам. Я уверена в этом, потому что… ты — это ты… и я — это я… и потому что, когда ты… прикасаешься ко мне, я чувствую, что мы… единое целое.

Граф задержал дыхание.

— За то, что ты это сказала, и преклоняясь пред совершенством, я хочу встать перед тобой на колени. Обещаю тебе, дорогая, я буду верить, как ты, что однажды мы будем вместе и страдания прекратятся.

Он наклонился к ней и стал целовать ее руки. Затем он поднялся на ноги и помог ей встать. На мгновение влюбленные замерли, глядя друг на друга. Сама собой Теодора оказалась в его объятиях, и он целовал уже ее губы. Это было предрешено — волею судьбы суждено им с момента сотворения мира.