Алисса Джонсон - Ловушка для повесы

— Мне понравилось, как плохо вы себя вели. — Его губы дернулись в лукавой ухмылке. — И мне понравилось быть дерзким наглецом.

А вот это замечание, решила она, было слишком самоуверенным. Но, Боже, эта его улыбка!.. Она могла соблазнить любую женщину, ввести ее в искушение. Аделаида посмотрела в сторону дома.

— Я должна идти. Мне не следовало...

— Мне не следовало вас поддразнивать, — мягко прервал он ее. — Я прошу прощения.

Она настороженно посмотрела на него.

— Если я останусь, вы обещаете вести себя, как джентльмен?

— Даю вам свое слово... наглеца. — Коннор снова улыбнулся, но в этой улыбке не было порочности, только обезоруживающая детскость, от которой ее напряжение растаяло. — Расскажите мне, что вы делали вчера вечером после того, как мы расстались. Было ваше опоздание замечено?

— Нет. — Аделаида заколебалась, не уверенная, хочет ли во всем признаться. — Я не пошла на бал. Моя сестра принесла хозяйке мои извинения.

— Ваша сестра Изабелла?

Она кивнула и ухватилась за шанс перевести разговор на безопасную тему:

— Да, Изабелла. — Аделаида усмехнулась. — Она всегда предпочитает, чтобы ее называли полным именем. Считает необходимым подчеркивать это.

— Аделаида, Изабелла и Вольфганг — необычный набор имен.

Аделаида невольно вздрогнула при упоминании имени брата. Обстоятельства жизни Вольфганга были широко известны, но она надеялась, что Коннор был с ними не знаком.

— Моя матушка родом из Пруссии, — объяснила она, преодолевая смущение. — А ее мать была итальянкой.

— Но лучшее в вас из Британии.

Аделаида улыбнулась:

— Отцу нравилось так считать. Он любил подчеркивать это, но лишь для того, чтобы поддразнить матушку.

Выражение его лица и интонация стали почти бесстрастными.

— Они не ладили друг с другом?

— Очень даже ладили, — уверила она его. — Просто им нравилось подшучивать друг над другом. Вот и все.

— Это частый способ выразить привязанность. — Коннор закинул руку за спину и, сорвав ярко-желтый цветок, протянул ей. — А это другой.

Польщенная Аделаида потянулась за ним.

— Спасибо.

Однако Коннор отвел руку так, чтобы она не могла дотянуться.

— Вы знаете, что это такое?

— Да. Это гелениум, привезенный из Америки.

Она также знала, что его еще называют чихательной травкой, но не стала об этом упоминать.

— А есть у вас любимый?

— Цветок? — Она покачала головой. — Нет. Хотя, пожалуй, я неравнодушна к макам.

— К макам? Я запомню и куплю вам дюжину.

При этих словах Аделаида покраснела от удовольствия. Она никогда не получала от джентльмена цветы, даже от сэра Роберта.

— Вы не можете. Я имею в виду купить.

— Все можно купить.

— Но они так недолговечны. Они вянут, уже когда вы их срезаете. — Для Аделаиды в этом была их привлекательность. Маки нельзя было укротить в вазе или затерять в букете. — Им нужно радоваться в саду. Любоваться такими, какие они есть.

Коннор вертел цветок в длинных изящных пальцах.

— А этот долго простоит?

— Какое-то время. Без должного питания все постепенно вянет.

— Значит, до тех пор.

Он протянул ей цветок.

Их пальцы соприкоснулись на стебле, и Аделаида вспомнила, как эти пальцы скользили по ее щеке. Она вспыхнула при этом воспоминании и потянула цветок к себе с силой большей, чем намеревалась.

— Изабелла рисует их! — выпалила она прежде, чем вспомнила, что Изабелла ничего больше не рисует, потому что у них давно нет денег на рисовальные принадлежности. — У нее необыкновенный талант к этому. Мой отец говаривал, что, ухаживая за садом, я создаю красоту на сезон, а сестра, рисуя, улавливает и сохраняет сущность красоты для вечности. Он был безнадежно поэтичен.

Теперь Аделаида радовалась, что осталась. Ей было приятно сидеть с ним рядом и вести интересную беседу. Она позабыла, какое это удовольствие.

Находясь с сэром Робертом, она только слушала. Точнее, пыталась слушать. Барон был не то чтобы зануден, но слишком предсказуем и излишне многословен. Он вечно распространялся о своих недавних приобретениях для конюшни, о последних покупках у портного и, наконец, о последних услышанных сплетнях, обычно касавшихся людей, о которых Аделаида ничего не знала и которых никогда не встречала. Если ей везло, он разнообразил эту рутину жалобами на своих слуг. Ее вклад в разговоры ограничивался восклицаниями вроде «О Боже!» или «О да!», или «Какая жалость!», вставляемыми в подходящие паузы.

Сэр Роберт никогда не задавал ей вопросов. Он ничего не знал о ее семье, ее прошлом, ее симпатиях и антипатиях. Аделаида сомневалась, что ему было известно о ее любви к садоводству и о художественном таланте сестры.

С Коннором все было иначе. Он заставлял ее смеяться, думать, чувствовать. Меньше чем за двенадцать часов он узнал о ней больше, чем сэр Роберт за четыре месяца.

Их разговор напомнил ей оживленные споры и долгие беседы, которые она когда-то вела с отцом. Он поощрял ее думать и активно участвовать в разговорах. Ей очень этого не хватало. Ей не хватало того, чтобы мужчина разговаривал с ней, а не безапелляционно, самодовольно вещал.

— О чем вы задумались?

Заданный шепотом вопрос Коннора отвлек ее от рассеянных мыслей. Аделаида тряхнула головой. Ей не хотелось думать о сэре Роберте. Не сегодня утром. Не в эту минуту. Ей не хотелось думать о предстоящих годах бездумного подчинения.

— Я просто отвлеклась. Расскажите мне о своей семье.

— Моя мать была ирландкой, мой отец был британским джентльменом с владениями в Шотландии.

Аделаида чуть сдвинула брови. Это было не слишком вразумительно.

— Есть у вас братья и сестры?

— Не такие, которых мне хотелось бы признавать.

Сначала она решила, что он шутит, но быстрый взгляд на его лицо показал, что Коннору не до шуток.

— Я раз или два чувствовала то же самое, — призналась она.

Случались дни, когда ей больше всего хотелось отказаться от родства с Вольфгангом.

— Речь идет о вашем брате? — предположил Коннор.

Она неохотно кивнула. Конечно, не стоило надеяться, что он не слышал историю Вольфганга.

— Детьми мы очень любили друг друга.

— Но теперь...

А теперь ее брат находился в долговой тюрьме, куда попал из-за долгов, в которые влез из-за сочетания упрямства и себялюбия. И будет сидеть там, пока она как-то его не вызволит. Внезапно утро потеряло для нее всякое очарование. И трепетный свет, и теплый воздух, и шорох ветра в листве нагоняли на нее грусть.

— Мне бы хотелось...

— Чего бы вам хотелось?

Ей хотелось бы обладать талантом Изабеллы запечатлевать красоту. Она сохранила бы тогда для себя один или два момента этого утра.

Но это была невозможная мечта, напрасная надежда.