Ольга Шумяцкая - Ида Верде, которой нет

Рунич заговорил о том, что французские деревенские дома, сложенные из серых слюдяных камней, напоминают ему скелеты древних огромных моллюсков — сотни лет назад их обжили и превратили в жилища.

— Какое прекрасное сравнение, Юрий Константинович, — отозвалась Ида.

— Вам нравится? Ну и хорошо. А какова апшеронская пустыня? — Он и спрашивал, и почему-то избегал какого бы то ни было упоминания о синематографе. Как будто она разболелась, к примеру, после исследовательской экспедиции, а не оттого, что подставляла свое знаменитое лицо свету юпитеров и кинокамере.

— Сиротская пустыня… Нет, конечно, не сиротская, а эфемеровая. Едва не свела нас с ума. Я придумала там историю… — Ида запнулась: слишком уж разоткровенничалась она с Руничем. Почему вдруг? Но не могла остановиться. — Попробую рассказать. Там бродят стаи женщин, полностью задрапированных в темные одеяния — только прорези для глаз оставляют. И я подумала: а что, если героиня фильмы прячется от преследования под такое покрывало, а потом зрители ее теряют. В буквальном смысле слова! Понимаете, на экране множество разных женщин в никабах и паранджах, и невозможно понять, кто из них героиня. Та, что спешит вниз по улице, или та, что в спешке закрывает окно.

— Да вы, Зинаида Владимировна, настоящий драматург, — откликнулся Рунич. — Вот уж не подозревал!

«Ах вот наконец и старый добрый Рунич — едкий и самовлюбленный!» — пронеслось в голове у Иды.

А он уже рассказывал — врал, конечно, — про замысел поэмы, «очень простой, почти с детективным сюжетом», про призрак — душу случайно погибшего инженера, который следит, чтобы все было в порядке у его невесты. Она живет в его старой квартире, где все ломается: бьется люстра, перестает течь вода, барахлит газовая горелка, — и он должен напряжением воли ей помогать, спасать.

— Или наоборот — может быть, он на самом деле хочет добиться, чтобы невеста поскорее с ним соединилась, а она уворачивается, вызывает газовщика, электрического мастера, — продолжал Рунич.

Ида удивленно подняла брови — история, однако, горькая и, в сущности, сумасшедшая, — но промолчала.

Рассказывая, Рунич смотрел в сторону и иногда выписывал в воздухе рукой пантомиму: вкручивал перегоревшую лампочку, зажигал спичку.

И сквозь сереющий воздух Ида видела всю историю. Господи, как ясно и смело он мыслит. Как легко его понимать. Остановись, душенька, — ты сейчас опять в него влюбишься. И теперь уж не для шика, как в детстве — чтобы похвастаться перед университетскими подругами. Может быть, когда она была девчонкой, именно это ее и манило? А совсем не мода на известного поэта, которого надо во что бы то ни стало соблазнить?

Ей хотелось говорить с ним обо всем: о сменяющих друг друга смыслах, о сюжетах, тени которых мелькают у нее в голове, о Лозинском, с которым шикарно пройтись по «Новому Парадизу» и заставить глазеть ротозеев, но на самом деле он — «человек зеркал», и часто рядом с ним у нее случаются приступы невыносимой клаустрофобии.

— Такое новое словечко — клаустрофобия? Вы слышали о нем, Рунич? — спросила она вдруг.

Он кивнул и взялся рассказывать про дирижабль.

А Ида подумала, что ей хочется поговорить с ним о болезни, которая поселилась в ее теле, как живое неуловимое существо — со своими планами, идеями — и о которой она боялась говорить с кем бы то ни было.

Они уже подходили к маленькой круглой площади, в центре которой стояла невысокая стела в память о погибших в Великой войне, украшенная неизменной алой розой. Деревянные ставни лавки зеленщика, откуда горничная каждый день приносила ей малину, были закрыты. Ангел простер над городком оба крыла.

Она споткнулась и оперлась о руку Рунича. И было приятно коснуться его прохладной, слегка морщинистой кожи.

Пробежались — как быстрым дождем — по вопросам о жизни.

Значит, он за эти годы ни разу в Россию не возвращался? Да, так получилось. Премия, полученная при содействии, кстати, вашей матушки — надеюсь, здоровье ее в порядке, — давно иссякла. А стихи? Стихи по большей части прячутся. Появляются, но в масках обывателей, если вы понимаете, что я имею в виду — подделки. Понимаю. Но пишу книжки о живописи — там, где я живу, обретается несколько русских художников. Где же это? В городке Хуан-ле-Пин, пять яхт, две улицы, пять домов.

И ни одного вопроса про ее карьеру, про Иду Верде, про «Сияющее лицо незнакомки» и «Грезы в полдень», впрочем, здесь русские фильмы, наверное, не особенно показывают. А в его ле-Пине вряд ли есть павильон синетеатра. Надменный Рунич!

— А как вам понравится кошмар в последнюю мою ночь на Апшероне — я вела вдоль набережной на поводке черепаху! — Ида сама повернула разговор от частных вопросов-ответов к светской болтовне. — Эдакая дама с рептилией вместо собачки. Давайте присядем. Кажется, я уже устала — не хочу доводить до момента, когда буду валяться в кресле, как тряпочка, и придется звать доктора Ломона. — Она направилась в сторону застекленной веранды.

Внутри провальсировала пара — от одной стены ресторации к другой. И оба — Рунич и Ида — одновременно вспомнили встречу около аквариума в новом московском зоосаде, когда он только открылся.

— Где сядем? Может быть, в углу на диване будет теплее? Там, кажется, камин? — хлопотал Рунич, что было так не похоже на него прежнего. Он играл, сам толком не понимая во что. Зачем-то эта красавица, мало похожая на неуклюжую в своей надменности глупышку, которая донимала его в далекой Москве, с ним откровенничает. Зовет разделить ее слоистый, запутанный мир. Теперь уж да, очень интересная особа, очень. — Я хотел вам предложить отправиться в трактирчик чуть выше в горах. Его держит то ли венгерка, то ли полька, встречает клиентов босиком и объявляет, что если хлопнуть, как она выражается, рюмку водки, то в супе зажигаются огни!

— Да вы сами это придумали, Рунич, про огни в супе, — откликнулась Ида.

Она почувствовала, что немного вспотела, и не знала, расстегнуть ли блузку и, запросто попросив официанта принести салфетку, вытереть шею — Ломон велел ей поступать именно так, если ее настигнет болезненная потливость. Ни за что не переохлаждаться!

— Предположим, сам. Но не хотел выглядеть совсем уж хвастунишкой, — рассмеялся Рунич. — Месье, — остановил он проплывающего мимо юношу с подносом. — Вы не принесете нам еще несколько салфеток? — Официант кивнул, а Ида с благодарностью посмотрела на спутника.

— У меня даже нет сил идти в дамскую комнату. Простите, но я должна расстегнуть несколько пуговиц и промокнуть шею. Иначе потом опять не засну от кашля — хватает малейшего дуновения.

— Я, как вы понимаете, только «за». При каких еще обстоятельствах я смогу увидеть, как вы расстегиваете верхние пуговицы… — проговорил Рунич, рассматривая этикетку на бутылке вина, которую принес гарсон.