Ольга Шумяцкая - Ида Верде, которой нет

Однако обезоруживающую сладость, испытанную с покорной Зизи, он не трактовал как измену. Отнюдь. Это скорее вызов обстоятельствам, обернувшимся столь неожиданным для него образом. Возможно, неожиданно выгодным.

Мысли эти вовсе не выстраивались в голове Лозинского в определенную картину; они скорее кружили — бесцельно и задумчиво, как тополиный пух.

Зизи ради того, чтобы оказаться на съемочной площадке, вероятно, готова хоть голой кататься на карусели. Взять ее в мелодраму? А стоит ли тратить силы на мелодраму?

Через пару дней он заехал к Гессу. Не столько советоваться, сколько послушать самого себя — насколько убедительными будут доводы.

— Общие планы снять с дублершей? Со спины — скандал около барной стойки, падение с лестницы в таверне и проход под дождем? — тут же стал перечислять эпизоды Гесс. — Во всяком случае, я бы попробовал на ней свет — привезли новые юпитеры. Они крепятся на колесах, и можно менять освещение в момент действия — это очень пригодится для сцены драки.

Лозинский молча смотрел на Гесса и думал, догадается ли тот о подоплеке появления на площадке Зизи. Нет, кто-кто, а Гесс никогда ничего не видит дальше своей оптики и приборов, его интересуют только контуры света и тени.

Так Зизи появилась в павильоне, где споро шла сборка декораций для продолжения съемок. Вновь вывесили табличку фильмы, расставили кресла с именами, вышитыми на чехлах. Кресло Иды Верде не принесли — Лозинский обратил на это внимание. Хотел было… Но остановился, не стал давать указания. «Посмотрим», — сказал он себе.

На площадку она ступила, качаясь от ужаса — да сколько же вокруг всего: просто страшный железный лес! Лесенки, чудища медные ползут отовсюду, хилый очкарик, как комар к махине кинокамеры прилепившийся, включает лампады и лампионы, сует прямо в лицо. На Алексея Владимировича боязно глаза поднять — здесь он не нежничает, а строгий, злой и смотрит так неприятно — поверх, как на стол накрытый.

Пробы прошли в конечном счете удачно. Двигалась Зизи плохо, но позы принимать умела, старалась, хотя и шарахалась от оператора, почему-то назначив его главной для себя опасностью.

Через неделю она освоилась, стала улыбаться или, наоборот, давать волю слезам. Как заправская актриса.

Ожогин поддавливал — хорошо бы фильм получить к Новому году, крайний срок — к Рождеству. Самые киносеансы!

И Лозинский раззадорился. Рассматривая личико спящей Зизи — натрудившиеся губы, веки, вытянутые к переносице (вот уж действительно почти Идины), подбородок, за который он придерживал ее пальцами каждый раз перед тем, как притянуть к себе, будто продолжая сравнивать, — он вдруг решил, что останавливаться не надо. Иды не будет еще долго. Этот фильм давит его, подминает под себя, надо сделать неожиданный маневр, неожиданный ход!

Наутро он повез ее в клинику, где актрисам резали носы и удаляли излишки тела в разных его частях. Индустрия красоты после расцвета киношного дела была поставлена в Ялте на широкую ногу.

В клинике улыбчивые сестры с безупречными носиками, идеальными бровками и очаровательными губками быстро сделали какие-то замеры на лице Зизи, а сам Лозинский, переговорив с доктором («Светило! Гений! Волшебник!» — на одном из недавних приемов восклицала дива Варя Снежина, подправившая у чудо-лекаря овал лица) и вручив ему пачку с фотоснимками Иды, отбыл, чтобы вернуться за результатом.

Через несколько недель в палате клиники, поставив Зизи перед широким окном, залитым осенним крымским солнцем, он разглядывал ее лицо. Нос был хорош — тонкий, изящный, с прихотливо вырезанными скальпелем хирурга ноздрями, ни следа простецкой незавершенности линий, что была в оригинале.

Глаза тоже изменились — удлинились, приобрели несколько удивленное выражение, внешние уголки слегка приподнялись. Вот только Идина прозрачность, отрешенность взгляда, погруженность в себя — этого не добиться никакими операциями. Зато не будет и саркастических замечаний, ироничных взглядов, которые обсуждает потом вся съемочная группа. Лозинский был мнительным. А голубые глаза Зизи глядели все так же плоско, и удивленное выражение, которое придавала им подправленная линия верхнего века, казалось удивлением куклы, которую впервые вынесли из магазина на улицу, а вовсе не надменностью кукловода, взирающего сверху на марионеток, что прыгают у его ног, как у Иды.

Что ж, придется советоваться с Гессом — как придать взгляду глубину. При определенных ракурсах и подсветке всего можно добиться. А может быть, на крупных планах ей надо будет прикрывать глаза. Да, именно так. Полуопущенные веки — это очень изысканно и вполне в Идином духе.

Он переключился на нижнюю часть лица.

О! Доктор — молодец. Они ничего не говорили про рот, но по фотографиям Иды тот сам понял, вернее увидел (впрочем, на то он и профессионал!) маленькую особенность: уголки Идиного рта сначала опускались, а потом резко приподнимались вверх, создавая иллюзию змеящейся полуулыбки, то ли презрительной, то ли печальной.

Результат получился лучше, чем он ожидал. Конечно, подделка никогда не станет оригиналом. Говорят, в Европе изобрели страннейшую штуку — искусственную кожу. И что из нее, дескать, шьют сумочки, кошельки и дамские туфли. И что кто-то это даже покупает. Вот только во время мороза эта штука начинает трескаться и распадаться на куски. Но в нормальную погоду ею вполне можно пользоваться.

Он бросил последний взгляд на Зизи. Небольшая отечность лица пройдет через день-другой. Впрочем, съемки можно начинать уже сейчас. Он кивнул на ворох одежды, которую принес с собой.

— Одевайся!

Зизи осторожно взяла в руки розовый атласный пояс с застежками для чулок, потрогала шелковую юбку и с удивлением взглянула на Лозинского.

— Это не мое.

— Конечно, не твое! Ты же теперь играешь роль мадемуазель Верде. Придется тебе привыкать к ее вещам. Одевайся!

Она неловко, видимо стесняясь, начала натягивать Идину одежду.

Он смотрел, как она возится с застежками юбки. Он помнил ощущение мягкого податливого тепла, которое оставляет на коже невесомый шелк. А может быть, это было тепло Идиного тела — разомлевшего, ослабевшего на весеннем солнце и оттого готового подчиняться? Не так давно — в мае, перед проклятой поездкой на Апшерон — на одном из глупых студийных пикников в горах, до которых они с Идой были небольшие охотники, а тут решили поехать, прельстившись перспективой полюбоваться цветением маков, так вот, на том глупом пикнике, когда объявили привал, и все уже расселись на пледы, и вино затанцевало в бокалах, и раскрасневшаяся Ида умопомрачительно пленительным жестом закинула руку за голову, он не удержался и на глазах у всех увлек ее в какую-то расщелину, и там по-мальчишески долго мял в руках воздушную ткань, пока не добрался до Идиного тела. И прикосновение к шелку ткани вызывало почти такое же наслаждение, как прикосновение к шелку тела.