Ольга Шумяцкая - Ида Верде, которой нет

Рунич разжег камин.

Сразу и окончательно Ида поняла, что ее времяпрепровождение с Лексом — лишь поза. Шикарная фильмовая игра в страсть — с обеих сторон и с наслаждением. Но с наслаждением от игры, а не от страсти.

Здесь оказалось другое. Без декораций и продуманных мизансцен.

Молча, сосредоточенно Рунич служил ей и одновременно исследовал ее. Одежду, от которой он скрупулезно ее освобождал. Тело, которое рассматривал, останавливаясь на отдельных фрагментах, выясняя строение — для чего касался ее то сухими пальцами, то странно колким языком.

Она вспомнила, как в бакинской клинике ей делали рентгеновский снимок легких и как она так же недвижимо лежала на столе, сервированная для изучения. Да, он изучал ее.

Ей сделалось страшно — будто она оказалась на кушетке у средневекового алхимика, на которого, теперь она поняла, похож Рунич. Привлечь его к себе она стеснялась — точнее, сюжет разворачивался иначе, как говорят фильмовые.

Но тут он, сидя у ее ног, поднял ее тело, которое она ощущала почему-то как лист растения — лист, на котором, наверное, нанесены знаки, известные только ему, — и прижал к себе. Чтобы знаки эти отпечатались на его коже.

Чуть не задохнувшись, Ида всхлипнула. Она перестала понимать, где находится. Может быть, все это происходит в темной руничевской квартире-библиотеке в той ноябрьской Москве? Неужели она влюбится в него без игры? Без юпитеров, без невидимого, но подразумевающегося объектива кинокамеры?

— Как же, моя девочка, мне тебя называть? — были первые слова, произнесенные Руничем. Он сидел на краю кушетки, запахнув полы халата, и подтыкал белый плед у Иды под подбородком, продолжая поверх ткани гладить ее тело. — Какой для этой истории ты придумаешь псевдоним?

Он лгал ей. Он видел на экране «ускользающую Иду Верде» в маленьком русском кинотеатрике в Париже — улица Вьевель, Латинский квартал. И не одну бессонную ночь думал о ее взгляде, устремленном в никуда. И не только о нем. Но надо отдать ей должное — мечты не имели ничего общего с тем, какой на самом деле оказалась прозрачная Верде.

— Стоп! Стоп! Все не так! — крикнул Лозинский и выскочил на середину павильона, туда, где возле накрытого стола стояли Зизи и Баталов. Баталов скалил белоснежные зубы. Лозинский бросил на него уничтожающий взгляд, и тот перестал улыбаться. Лекс повернулся к Зизи: — Вот что, милая. — Он с трудом сдерживал себя и сам слышал, как дрожит его голос.

Только бы не заорать! А, собственно, почему бы и не заорать? Кто ему запрещает?

Он знал, что вслед за истерикой сразу приходит облегчение.

Зизи, конечно, начнет рыдать, и эти ее рыдания подействуют на него как успокоительные капли. И почему ее готовность во всем подчиняться ему действует так умиротворяюще-расслабляюще? Как сладкий леденчик на младенца?

— Вот что, милая! — Он слегка повысил голос, заставив его вибрировать как бы на повышенных тонах, и у Зизи сразу жалобно скривилась мордочка. — Неужели так трудно понять? Подходишь к столу, дотрагиваешься до стакана с чаем. Ой! Обожглась! На лице — испуг и боль. Рукой хватаешься за мочку уха и отступаешь на шаг. Кажется, элементарно! Построение в три хода! У меня студенты на этюдах сложнее сценки разыгрывали! Ну что ты морщишься! Нет, я сойду с ума! — гремел он, форсируя гневные интонации.

Зизи вовсю хлюпала носом. Крупные круглые слезы катились из ее глупых глаз.

Она вытирала нос рукавом и все приговаривала, приговаривала, приговаривала:

— Да я же… да как же… да я же стараюсь… да что же такое… ничего же не выхо-о-оди-и-ит! — И она заревела на весь павильон.

— Рувим Яковлевич! — закричал Лозинский, озираясь.

Из угла выскочил Нахимзон.

— Попрошу вас, господа! Перерыв пятнадцать минут! Режиссеру надо поработать с актрисой!

И, делая рукой жесты, как будто гонит гусей, Нахимзон стал подталкивать актеров и группу к выходу.

Лозинский и Зизи остались одни.

Она все хлюпала носом, заливаясь уже беззвучными слезами, а он, подойдя почти вплотную, смотрел на нее сверху вниз. Пусть поревет. Однако иногда он даже испытывает к ней жалость. Экое бестолковое, нелепое существо. Уж не ошибся ли он, взяв ее в фильму? Ничего ведь не может. Ни-че-го! Зато он сам как никогда полон сил и замыслов.

Он взял ее двумя пальцами за подбородок и приподнял лицо к свету. Черты Иды глядели на него.

— Ну-ну, милая, не стоит так убиваться, — ласково сказал он. — Мы сделаем все по-другому. Я знаю как.

— А вы не будете больше ругаться? — по-детски всхлипнула Зизи, и Лозинский усмехнулся.

— Не бойся, не буду.

Ему нравилось, что она обращается к нему на «вы», а он к ней — на «ты». В этом было что-то очень правильное. Он провел рукой вниз по ее шее, легко расстегнул верхние пуговицы блузки, наклонился и поцеловал ямочку между ключицами и ниже — грудь, ложбинку, из которой вырастали два бледных слабых холмика.

Быстрым движением опрокинув Зизи на стол — бутафорский стакан с фальшивым чаем, о который героиня должна была обжечь пальцы, со звоном полетел на пол, — Лозинский задрал ее юбку, стащил панталончики и через секунду был уже в ней.

Он действовал быстро, деловито — времени на преамбулы не было — и в то же время испытывал удивительную полноту ощущений, проживая каждое свое движение, прикосновение к Зизи, удар сердца так отчетливо и долго, словно все происходило в замедленной съемке.

С того вечера в гостинице «Две волны», которую Лекс провел с Зизи, прошло три недели.

Все годы брака с Идой он не искал пассий на стороне. Ему и в голову это не приходило — он вожделел ее с первого дня, с первой секунды, когда высокомерная, брезгливая девчонка появилась в его киномастерской. И она ни разу не отдалась ему целиком. Они извивались в объятиях друг друга, они любили провоцировать друг друга, а особенно окружающих, они вели себя раскованно и рискованно. Но оставались партнерами по спектаклю. Даже ласковый шепот, нежная беготня пальцев — все теперь казалось ему продолжением приключения, в которое оба пустились в тот снежный день, когда он молил ее выйти за него замуж. Они доводили друг друга до сладострастия — иногда изворотливо, иногда непринужденно, — но сливались воедино для того, чтобы самим насладиться зрелищем дивного букета, который являли.

С начала работы над этим фильмом, мучительным, превратившимся в лабиринт испытаний, которым несть числа, — как в лихорадочном запутанном сне, — она как-то открыто стала унижать его. Или ему теперь хотелось так думать? Или апшеронская жара их чем-то заразила? Разлучил невыносимый слякотный пот? Там они перестали касаться друг друга, а потом и отдалились. И она — все дальше, дальше, уплывала ночью, болтала часами у костра с Гессом — не роман, а так… И черный шторм, который едва ее не убил, — даже он не объединил их.