Ольга Шумяцкая - Ида Верде, которой нет

Пока дела в Итколе шли неважно, но приезд съемочной группы — с самой Верде, с самим Баталовым! — давал надежду на то, что место вскоре станет модным.

Ида в новом лисьем пальто и круглой рыжей шапочке стояла на балкончике верхней станции канатной дороги и смотрела вниз на девственный снежный покров склонов, черную ограду елок, блестящий квадратик отеля внизу.

Съемки в горах шли уже две недели и скоро подходили к концу.

С утра то и дело шел легкий снежок — будто сыпался сверху из авоськи, в которой появлялись все новые дырки. Режиссеру, кажется, это было на руку — как только хлопья начинали скользить по своим воздушным траекториям, он тут же призывал Гесса к камере.

С Кольхеном Ланским все делалось очень легко. Он не опаздывал, но и не назначал съемку слишком рано, все время светился от удовольствия и всякий будничный хаос считал веселой подготовкой к еще более веселому празднику.

Беззаботность! Кольхен светился беззаботностью, и это было именно то, что нужно Иде. В конце концов! Финал ее жизни с Лозинским — будем надеяться, что финал — дался слишком тяжело. Склизкая тягостность была в разговорах с адвокатом, с Ожогиным.

Ночью ей однажды снилось, как она плывет в море, где-то на апшеронском пляже, и в воде разлита липкая нефть, которая покрывает кожу черным, гладким, неотмываемым слоем.

Первые дни в горах Ида практически не общалась с новым постановщиком: выходила на площадку полностью готовая к эпизоду, смотрела только на Гесса и, закончив съемку, уезжала в отель. Закутывалась в шерстяной плед, усаживалась в креслице канатной дороги — и, покачиваясь из стороны в сторону, оно увозило ее вниз.

Один раз мерное движение кресла вдруг остановилось, и Ида зависла над пропастью. Одна — на фоне молчаливых гор, которые в наступившей тишине, кажется, чуть приблизились, чтобы внимательнее посмотреть на странницу. Остальная группа еще крутилась наверху. А праздных лыжников и прочих путешественников наверх во время фильмирования не пускали.

Ида не испугалась. Напротив, спокойно вглядывалась в пейзаж и думала о том, что где-то на этой прекрасной картине, наверное, есть щель, в которую можно шмыгнуть и пропасть. Исчезнуть и вынырнуть с другой стороны земли. На пляже, где дымятся на решетке жареные рыбы. Или в степи, где отставший от экспедиции археолог продолжает долбить стену в раскопе, надеясь на чудо — вдруг он первым откроет дверь в замурованную жизнь.

На эти мысли ее навели разговоры нового постановщика: во время перерыва на чай он, намазывая масло на хлеб, ворковал о том, что в сценарии Грина главное — щели. Именно щели. Их надо придумать и снять — без всякого мистицизма. Например, дверь в горной хижине. Которая, как окажется, выведет в другую страну. В тот замок, который замечательно снят на Апшероне. Помните каморку папы Карло у обжоры Толстого?

Кресло качнулось и поехало дальше.

На следующий день Ида первая подошла к постановщику, задала какой-то фильмовый вопрос, Кольхен радостно ринулся за своими бумажками — план сцены! Сейчас покажу план сцены! Провалился по пояс в снежную ложбинку и, хохоча, барахтался в ней.

И тут Ида поняла, где видела эту мальчишескую фигуру — на приеме в их с Лозинским доме! В тот вечер, когда было уговорено с Ожогиным снимать «Охоту на слезы»! В тот вечер, когда Грин пугал ее своими двусмысленными побасенками, которые, кстати, во многом оказались правдой.

— Я, кажется, сейчас только поняла, что вы тот самый Кольхен — критик, вы писали о синема, которую мы делали с Лозинским. Кажется, вы написали что-то особенное про «Чудачества госпожи Ноль»? Ведь так?

— Да-с, я писака, — откликнулся Кольхен с беспечной улыбкой. — Я писака, который пробрался в стан фильмовых воротил — и вот, ворочу как могу. Уболтал господина Ожогина на мелодрамку, потом на детективчик — простенький, как орешек, даже скорее как семечка — кстати, удочку закинул тогда, на вашей шикарной вечеринке. А сценарий Грина я знал наизусть, еще когда только запускалась ваша фильма. Он идеальный драматург для кино — надо только разглядеть его уловки и фокусы. Вот в следующей фильме, если все будет в порядке… — неожиданно сильный порыв ветра унес его слова, а заодно шапку.

Кольхен бросился за ней, крича на ходу, но Ида махнула рукой — берегите горло, потом поговорим.

Вдруг вспомнила ДЕНЬ, когда снималась у Пальмина — они чем-то с Кольхеном были похожи. Мальчиковостью. Беззаботностью.

На следующий день снег пошел сильнее, хотя иногда ветер разгонял морось и тогда зависало прозрачное серое спокойствие. Вездесущий Нахимзон раздобыл зонты, которые то стаей топорщились вкруг съемочной площадки, то черными цветами на белом снежном фоне вырастали над головами актеров, оператора, над кинокамерой. Дело двигалось споро — Кольхен принимал решения быстро и, казалось, больше был увлечен тем, чтобы для группы вовремя доставили горячий обед, меню он с заговорщицким видом в конце каждого дня обсуждал с Нахимзоном. А еще специальные мельхиоровые термосы с кофе и чаем, которые были наготове весь съемочный день, бублики, мармелад, который, по уверениям постановщика, очень хорошо воздействовал на кожу лиц актеров и на мозги ассистентов.

Зизи, три дня назад приехавшей в горы, никак не удавалось пробраться наверх, к съемочной площадке: посторонних на канатную дорогу не пускали. Поселиться ей удалось в деревеньке Терскол, недалеко от станции канатки, что вела на вершину Чегета.

Покрутилась, покрутилась и нашла комнатку в беленом домике у пожилой пары, плохо говорившей по-русски, — на пальцах Зизи объяснила, что работает с киносъемщиками и заплатит, когда получит гонорар. Те кивали и кудахтали между собой на отрывистом незнакомом языке.

Именно сюда, к станции, от спрятанного в сосновом лесу шале «Иткол» съемочное общество привозили на грузовиках. Только Ида подкатывала в «Бьюике».

Пока ей удалось увидеть Иду только раз. В первый же день закутанная в пальто дива выходила из машины и, смешавшись со съемочной толпой, шла к станции канатной дороги. Пробиться к ней не удалось.

На следующее утро Зизи пешком двинулась в шале «Иткол» — по тропинке, которую ей показала хозяйка, — но войти в отель оказалось делом непростым: швейцар из местных кабардинцев чтил свой пост как военную миссию и ушлым острым взглядом сразу разглядел в Зизи чужую. Заслонив дверь, он даже вытащил из-за пояса кинжал, мрачно блеснувший золотом.

Это разозлило Зизи. Как все глупы! Ей надо предупредить Иду Верде об опасности! О безумном муже, который, может быть, уже купил пистолет! А ее не пускают на порог.

Зизи шла обратно в поселок — не по тропинке, потому что было уже поздно и лес нехорошо темнел, а по дороге, раскатанной грузовиками.