Барбара Картленд - Оттенки страсти

Алек, его сводный брат, и характером, и манерами пошел в мать. По мнению герцога, в мальчике вообще не было ничего английского. Разумеется, в положенный срок Питера отправили в частную школу, потом он поступил в Итон. Мачеха постаралась сделать все возможное, чтобы отравить ребенку его пребывание в родительском доме. Она так и не простила пасынку, что именно он, а не ее сын, унаследует титул герцога и все состояние. Каникулы превращались для Питера в одно сплошное наказание. Ему непозволительно было иметь свои игрушки, все лучшее немедленно отдавалось младшему брату, его наказывали за малейший проступок и за все шалости Алека тоже. Того баловали и холили с колыбели, а Питер даже не знал, что такое материнский поцелуй на ночь. Его никто и ни разу не похвалил, не приласкал, не сказал ободряющего слова. Он сам строил себе в воображении волшебные замки, а потом рисовал их в своих альбомах. Но кому он мог показать эти рисунки, чтобы услышать в ответ восхищенный возглас «Ах, какой ты у меня молодец!» А когда Питеру было плохо, ему тоже не к кому было пойти со своими детскими бедами и горестями. Так, с раннего детства мальчик понял, что его удел – это терпеть, молча сносить все несправедливости и поменьше говорить. А лучше всего, вообще держать рот на замке. Лишь ночами, оставаясь наедине с собой в темной спаленке с ее пугающим мраком (в отличие от Алека ему не позволяли включать свет в комнате), мальчик страстно мечтал о том, чтобы кто-нибудь полюбил и пожалел его. И в эти минуты он чувствовал себя особенно несчастным и одиноким. Спрятав лицо в подушку, маленький маркиз горько плакал, стараясь при этом не всхлипывать, чтобы не разбудить няню, дремавшую в соседней каморке.

Вторая герцогиня Гленак, мачеха Питера, погибла в автокатастрофе, случившейся в Монте-Карло накануне 1914 года. Известие о смерти этой женщины мало кого опечалило. Герцог, который к тому времени был прикован к постели разбившим его параличом, не видел свою жену уже много лет и даже подзабыл, как она выглядит. Алек, как и все испорченные натуры, любил не столько руку дающего, сколько сами дары, которыми осыпала его эта рука, а потому к смерти матери отнесся с величайшим безразличием. Нельзя сказать, чтобы Питер горевал, однако он оказался единственным человеком в семье, который позаботился о том, чтобы достойно упокоить мачеху, исполнив ее последнюю волю. Глядя на лицо усопшей, он даже почувствовал обыкновенную человеческую жалость к покойной герцогине, забыв все обиды, на которые она была так щедра в годы его детства. Он с сожалением подумал о том, в какой бессмысленной суете прошла вся ее жизнь. Бесконечная чередароманов, ревность, зависть, неуемное стремление выглядеть лучше и моложе, чем любая из ее соперниц, что с каждым годом становилось все труднее и труднее, а потом толпы воздыхателей стали редеть, пока не исчезли вовсе. Былые победы сменились чередой поражений, море слез, разбитое сердце и закономерный итог всей жизни. Лишь один-единственный человек пришел проводить ее в последний путь, и лишь этот человек готов был подписаться под эпитафией, начинавшейся словами «Мне искренне жаль».

Мона вернулась домой после официального завтрака в американской дипмиссии. Оставшуюся часть дня она намеревалась провести дома в тиши библиотеки. Глянув мельком на себя в зеркало, Мона подумала, что ее наряд из пестрого шифона слишком уж претенциозен и даже вызывающе ярок, а шляпа с чересчур широкими полями и вовсе смотрится не вполне уместно в будний день. Как же она устала от всех этих официальных мероприятий, от толп знаменитостей и просто людей, старательно карабкающихся вверх и только вверх по ступенькам карьеры и славы. И как же ей надоели бесчисленные светские мероприятия, устраиваемые в честь очередного почетного гостя или очередной не очень памятной всем даты.

Разговоры были ей утомительны, объем пищи, обязательный к поглощению на каждом из таких суаре, казался ей просто чудовищным, чрезмерная любезность хозяев пугала своей неискренностью, а поведение гостей отталкивало фальшивостью.

Мона с некоторым раздражением швырнула шляпу на столик, стоявший в холле, и тут ее внимание привлекла записка, лежавшая возле телефона: «Подтвердить, что прежняя договоренность о встрече мистера Чарльза Вивьена и леди Барби Миллс, назначенной на два часа тридцать минут пополудни, остается в силе».

– Мистер Чарльз видел это? – Мона указала подошедшему лакею на записку.

– Да, мисс. Мистер Чарльз уехал из дому на своей машине в пятнадцать минут третьего.

Новость ее огорчила, ибо леди Барби имела чрезвычайно скверную репутацию. По части разводов и прочих скандалов семейного толка в Лондоне ей не было равных. Леди Миллс была очень красива: необычная белизна кожи, широко распахнутые глаза, взирающие на окружающих с почти детским простодушием. Но это пока вы не потрудитесь себе за труд вглядеться в их глубины более пристально. Словом, роковая женщина в полном смысле слова. В гостиных шептались, что она может увести из семьи любого мужчину, стоит ей только поманить его пальчиком. Говорили, что в ее присутствии мужчины теряют голову и забывают обо всем на свете. Честь, бизнес, семья, святые узы брака и прочее – все это меркло и отметалось прочь, как ненужный хлам, стоило страсти завладеть сердцем очередной жертвы леди Миллс. Что ж, если это правда и если она обратила свой ветреный взор на Чарльза, тоже славящегося своим непостоянством и легкомыслием в отношениях с женщинами, бедняжку Сэлли можно только пожалеть.

Но не успела Мона подняться к себе, как сбылись ее самые худшие опасения. Возле дверей спальни ее поджидала Аннет. Вид у няни был взволнованный.

– Ах, мисс Мона, наконец-то вы пришли! – воскликнула она трагическим голосом. – Там вас мисс Сэлли дожидается. Она очень расстроена. Очень!

Мона поспешно открыла дверь. В комнате царил полумрак. В первый момент она даже толком ничего не разглядела, но тяжелая тишина, повисшая в комнате, предвещала беду. Наконец она увидела Сэлли. Та лежала на кровати, тупо уставившись в потолок. Волосы ее растрепались и рассыпались по подушке, белое муслиновое платье было измято. Смертельная бледность покрывала лицо девушки, темные круги легли под ее еще вчера такими живыми, такими сверкающими глазками. Но больше всего Мону испугало выражение лица подруги. Оно было безразлично мертвым, как у покойника. Такое впечатление, что перед ней лежал человек, из которого только что ушла жизнь, унесшая с собой и все страдания, выпавшие на его долю. Это была картина такого безграничного, поистине вселенского отчаяния, что Мона, оторопев, остановилась у порога, не решаясь приблизиться к Сэлли. Но та сама повернула голову в ее сторону.