Барбара Картленд - Неуловимый граф

— Вашим предложением вы оказываете мне большую честь, — ответил граф общепринятой формулой.

— В таком случае, я заеду за вами приблизительно без четверти шесть, — сказал лорд Пальмерстон. Толпа людей, хлынувшая из дверей Аббатства, разделила их; началась всеобщая сутолока, каждый стремился поскорее найти свой экипаж.

Поскольку Харвеллу не в первый раз приходилось доставлять графа на подобные празднества, его господину не пришлось искать свою карету слишком долго, и вскоре он был уже у себя дома.

Всю дорогу он думал только о Калисте, с тревогой представляя себе, как она, одинокая и беззащитная, бродит по запруженным народом улицам, где кого только не встретишь сегодня; он боялся за девушку, воображая, какие опасности могут ее подстерегать.

Его беспрерывно точила мысль о том, до какого отчаяния она должна была дойти, чтобы расстаться с Кентавром.

Он знал, как сильно она была привязана к своей лошади; все же для него было своеобразным утешением сознавать, что она отдала Кентавра на попечение ему, а не матери; при этой мысли боль в его сердце немного утихала.

Еще до того как поехать в Аббатство, граф зашел в конюшни. Ласково, похлопывая Кентавра по холке, он жалел, что тот, если верить Калисте, всего лишь наполовину человек; ах, если бы он умел говорить!

Как и сказал ему Харвелл, конь был в хорошем состоянии, разве что слегка похудел — и граф раздумывал, сколько времени могло пройти с того дня, как Калиста, покинув гостиницу в Поттерс-баре, лишилась всех денег, что были у нее с собой.

— По-моему, с лошадью все в порядке, — заметил граф, обращаясь к груму.

— Так и есть, милорд. Она только вчера вечером была ужасно голодная, больше ничего.

— Корми ее как следует.

— Обязательно, милорд. Вы что-нибудь знаете о ней, ваша светлость? Откуда она появилась?

— Этого жеребца зовут Кентавр, — ответил граф.

Теперь, возвратившись с коронации и сбросив свою длинную, отороченную горностаевым мехом мантию на руки дворецкого, граф в глубине души надеялся, сознавая в то же время всю тщетность этих надежд, что дома его ждет письмо от Калисты. Однако никакого письма не было.

Коронация закончилась довольно поздно — только в половине пятого, и пока граф добрался от Аббатства до дома, у него оставалось время только на то, чтобы переодеться и быть готовым к без четверти шесть, когда, как они договорились, лорд Пальмерстон заедет за ним.

Оба джентльмена в карете министра иностранных дел в молчании проехали по Хилл-стрит, пока наконец лорд Пальмерстон не задал вопрос, который все время вертелся у него на языке:

— Когда состоится ваша свадьба, Хелстон?

— До конца лета.

— Я надеялся увидеть Калисту на королевском балу, — заметил лорд Пальмерстон, — но так как вас обоих не было, я решил, что вы уехали из города.

— Вы были правы.

— Передайте Калисте, что я с нетерпением жду дня ее свадьбы, и, надеюсь, вам обоим понравится тот подарок, который я уже приготовил для вас.

— Я уверен, что это будет нечто восхитительное, — ответил граф.

Он был рад, что до Гайд-Парка не так уж далеко.

Ему не хотелось отвечать на бесконечные вопросы лорда Пальмерстона или вызвать его подозрение своими невразумительными ответами.

По случаю коронации Гайд-Парк Превратился в огромную, шумную, разноцветную ярмарку.

Здесь знаменитый театр Ричардсона показывал драмы Шекспира, в которых участвовали лучшие актеры того времени, здесь расположились бесчисленные зверинцы и Цирки, павильоны восковых фигур и театры марионеток, не считая разного рода каруселей и народных представлений, палаток с различными чудесами и редкостями, прекрасно демонстрировавшими изобретательность своих владельцев, всеми возможными способами извлекавших деньги из карманов любопытной, охочей до зрелищ публики.

Пробираясь сквозь толпу, заполнившую ярмарку, вместе с лордом Пальмерстоном к месту запуска воздушного шара, граф, поглядывая по сторонам, скользил глазами по вывескам, призывавшим народ посмотреть на удивительных, невиданных толстяков и толстух, на пятнистых мальчиков-леопардов и прекрасных черкешенок, на готтентотскую Венеру, уродливых карликов и даму с двумя головами, на Живого Скелета и дрессированных свинок, а также узнать свою судьбу, которую предсказывали любому, кто пожелает, маленькие ученые лошадки-пони.

— Единственное зрелище, которое всегда приводит меня в восхищение, — это Дама с лицом свиньи! — заметил лорд Пальмерстон.

— А я слышал, что на самом деле это бурый медведь, которому тщательно выбривают морду и лапы, — ответил граф.

— Весьма вероятно, что это действительно так, — задумчиво сказал лорд Пальмерстон. — Мне кажется, кожа под мехом у медведей должна быть белой и напоминать человеческую.

— Придется нам следить за собой, — улыбнулся граф.

Они как раз вышли на большую открытую площадку, в центре которой стоял громадный, бросающийся в глаза своими яркими — красными и белыми полосами, воздушный шар Чарльза Грина.

Вид у него было более нарядным, чем у большинства воздушных шаров; обычную плетеную корзину заменили изящной обтекаемой формы ярко-красной гондолой, украшенной золотыми головами орлов на носу и на корме. Над ними развевались флаги Соединенного Королевства и Франции.

Поскольку полет предстоял необычайно важный, шар наполнили большим, чем всегда, количеством светильного газа, и кроме обычных удерживавших его на земле пятидесяти шести фунтов груза, его держали специально вызванные для этого тридцать шесть полицейских и двадцать рабочих.

«Королевская коронация»— шар, известный прежде под названиями «Королевский Воксхолл» и «Нассау», — производил удивительное впечатление, покачиваясь на туго натянутых веревках, грозя вот-вот сорваться с них и взмыть в небо. Две тысячи ярдов самого лучшего шелка, вывезенного из Италии в виде сырца и обработанного в Англии, колыхались от малейшего дуновения ветерка.

Когда министр иностранных дел и граф, дойдя до площадки, подошли к помосту, установленному перед воздушным шаром, их приветствовал лорд-мэр Лондона и другие сановники; затем их представили Чарльзу Грину.

Ему явно льстило всеобщее внимание, которое, по мнению графа, он полностью заслужил.

Он не только бесчисленное количество раз поднимался в воздух с пассажирами, но в последнее время проводил также и научные эксперименты по определению предела высоты, поставив в предыдущем году рекорд и поднявшись на своем шаре на двадцать три тысячи триста восемьдесят четыре фута.

Во время своего первого перелета через Ла-Манш он за пять минут поднялся на высоту тринадцать тысяч футов.

— Каковы ваши планы на будущее? — поинтересовался у него лорд Пальмерстон.