Мирей Кальмель - Леди-пират

— Я пришла освободить твоего ребенка, Мери. Маркиз прислал. Положись на меня, — прибавила она, резко ударив по животу Мери как раз над затвердевшим лобком.

От боли роженица мгновенно рванулась вперед. Ее мутило, лоб покрылся холодным потом, взгляд поплыл. Схватки пошли одна за другой, внезапно участившись после того, как в течение многих часов появлялись лишь изредка, пока не затихли совсем.

Эдони предоставила ей корчиться, отдавшись во власть боли, а сама неспешно хлопотала над плетенной из тростника корзиной, накрытой красной хлопчатобумажной тканью, которую принесла с собой. Под быстрыми пальцами повитухи вскоре утешительно затеплились десятки свечек, расставленных вокруг подстилки, на которой металась Мери. Эдони соединила свечки между собой дорожкой охристого порошка, а внутри получившейся фигуры принялась чертить странные знаки, сопровождая действо монотонными причитаниями. Мери забылась под это пение. Она так давно ждала своих. И так долго страдала…

Наконец Эдони замерла, встав между согнутыми в коленях и расставленными ногами роженицы.

— Когда скажу, будешь тужиться, снова и снова!

Мери кивнула. Эдони смазала свою правую руку каким-то ярко-красным составом и безжалостно погрузила ее в измученное болью лоно. Мери показалось, будто все тело у нее разорвалось на части, а низ живота полыхнул нестерпимым огнем. Она взвыла.

— Давай! — приказала мулатка, снова ударив по наболевшему лобку свободной рукой, сжатой в кулак.

Мери, со слезами на глазах, повиновалась, ее приподнимал и тянул вперед инстинкт выживания. Предчувствие не обмануло — крохотное существо, которого она с невообразимым усилием наконец вытолкнула, было уже до того почерневшим, что его безжизненное тельце сливалось с руками этой женщины. Как она и ожидала, ребенок не закричал. Мери, совершенно выдохшаяся, откинулась на подстилку, виски сдавила нестерпимая боль, она дрожала от лихорадки, предвидя, что та не скоро отпустит, и не могла вымолвить ни слова.

Мулатка завернула тельце в пеленку, вытащила из истерзанной утробы послед, смазала место, где он был прикреплен, каким-то неприятно пахнущим снадобьем, потом тщательно вытерла окровавленные руки. Мери была в полном изнеможении, совершенно разбитая, она теперь лежала без движения и ни о чем не думала. По полу просеменила крыса, привлеченная тошнотворным запахом. Мамиза, точно прицелившись, ударом ноги с силой отбросила животное к стене, как сотни раз приходилось делать в ее собачьей жизни. Потом нашарила в своей корзине синий стеклянный пузырек и снова подошла к женщине.

— Выпей, Мери, выпей, и успокоишься, — настаивала она, приподнимая голову роженицы.

Покорившись этим рукам, покорившись мелодии, которую напевали толстые губы Мамизы, Мери глотнула, и горькое питье пролилось в ее пересохшее горло. На мгновение в памяти закружились какие-то картины, но им не удалось закрепиться, и они стерлись, расплылись. Кровь пульсировала теперь в висках реже, а мучительные спазмы постепенно уступили место все более леденящему холоду.

— Я умираю? — обреченно спросила Мери, смирившись со своей участью.

Эдони присела на корточки рядом с ее головой, с бесконечной нежностью погладила прилипшие ко лбу рыжие волосы.

— Пусть течет, Мери, — прошептала она, — пусть льется.

Мери снова закрыла глаза. Ею овладело странное ощущение: она словно опьянела. Ей припомнились минуты, когда опорожненные бочки из-под тростниковой водки истекали последними слезинками, а сама она, прислонившись к грота-рею, позволяла качке убаюкать себя, растворялась в океане звезд. Она увидела рядом с собой Никлауса-младшего, потом Энн, тоже хмельных. На пересохших губах появилась умиротворенная улыбка. Она пошла ко дну…

Эдони еще долго стояла на коленях рядом с ней, не переставая молиться, потом поискала пульс на яремной вене, с довольным видом распрямилась и сложила мозолистые руки Мери на переполненной молоком груди. Затем торжественно уложила ребенка между ног матери, так, чтобы его маленькая безжизненная голова покоилась на ее лобке. И только после этого одну за другой загасила свечи, рассеяла в соответствии со своим странным ритуалом порошок и сложила имущество в корзину.

Уже у двери, остановившись на верхней ступеньке, мулатка протянула руку по направлению к последней свече. Словно по волшебству, язычок пламени стал уменьшаться и в конце концов исчез, унеся с собой образ Мери Рид. Тогда мулатка постучала в дверь, которая со скрипом отворилась, и вышла. Поравнявшись с решеткой камеры Энн Бонни, она на мгновение задержалась. Энн не шелохнулась. Женщины посмотрели друг другу в глаза. Эдони хотела, чтобы ее взгляд светился умиротворением и доверием, однако Энн прочла в нем лишь нечистое удовольствие и, с вызовом плюнув на пол, отвернулась, чтобы не завыть в голос. Эдони, смирившись, последовала за сторожем, вышла из здания тюрьмы, пересекла под мелким теплым дождиком внутренний двор. Добравшись до тяжелых железных ворот в высокой тюремной стене, незаметно извлекла из-под своего цветастого одеяния туго набитый кошелек.

— Не забудь, — сказала она сторожу. — Похороны сегодня вечером, не позже. В церкви Святой Екатерины. Ты не должен разлучать мать с ребенком. А гроб закроешь только перед тем, как увезти. И Энн Бонни близко не подпускай. Все понял?

Тот кивнул. Мгновение поколебавшись, прочистил горло и, наконец, осмелился спросить:

— А что с моим сыном?

— Исполни Божью волю, и Бог его исцелит, — смягчившись, произнесла Эдони, сунув ему в карман вместе с оплатой какую-то склянку.

Сторож повернул в замочной скважине огромный ключ, потом с усилием налег на тяжелую створку. Эдони своей грузной походкой вышла за ворота, не удостоив взглядом яркую пышную растительность, заполонившую все вокруг до порогов домов, как не удостаивала грязные и убогие стены темницы, которую покинула без всякого сожаления. Прошла пустынной в этот час сиесты улицей и остановилась рядом со скрытым тенью углублением в стене. Оттуда донесся мужской голос:

— Где ребенок?

— Слишком поздно, маркиз. В остальном все так, как ты хотел.

Он отозвался на ее тяжкую поступь усталым вздохом и велел идти дальше, не задерживаясь. Лежавшая перед мулаткой пыльная улица, по обеим сторонам которой стояли разномастные дома, спускалась к порту, оттуда на всех парусах один за другим уходили корабли. Жрица культа вуду еще крепче стиснула липкой рукой ручку корзины и всмотрелась в горизонт печальным взглядом, хотя на губах у нее расцвела открытая улыбка.

Энн Бонни вернулась в свою камеру. Грудь ее сжимали невидимые тиски, сдавливали так, что дыхание перехватило. Никогда бы она не подумала, что от этого может быть так больно. До того больно, что она, как вошла в камеру, так больше и не двигалась. Сидела, прислонившись к стенке, в самом темном углу, и терлась об нее спиной, чтобы холодные шершавые камни, раздирая несвежую, истрепанную одежду, царапали кожу: хотела, чтобы эта боль заглушила ту, другую, которую она в себе удерживала, не давая прорваться наружу. Чтобы тюремщики не смогли потешиться, порадоваться, глядя на нее. Чтобы остаться верной созданному легендой образу бесчеловечной твари, не знающей ни раскаяния, ни страданий. Над ее головой в стене было узкое окошко, туда залетал морской ветер, касался ее лица. Глотнуть хоть немного запретной свободы — и это тоже было воздаянием почестей умершей. Как Энн ни крепилась, смерть Рекхема сильно ее задела, но смерть Мери оставила беззащитной. Она и представить себе не могла, что будет так нестерпимо из-за этого страдать. Не знала, что так сильно ее любит. За время, прошедшее с той минуты, как объявили приговор, она успела привыкнуть к мысли о виселице. Так и видела, как бесстрашно поднимается, насвистывая, на эшафот, а Мери с достоинством идет рядом. Энн никогда не боялась смерти, слишком любила бросать ей вызов. Но эта смерть была несправедливой. Мери не должна была вот так закончить свою жизнь. Жалкий и печальный конец. В тюрьме.